Жиль Мартен-Шоффье - Однажды в Париже Страница 3

Вокруг нас была обстановка галантных празднеств, и Брюс находился под глубоким впечатлением от того, что увидел. Он обнаружил, что у Франции мужское начало более выражено, чем он предполагал. Только парк его разочаровал. Слишком маленький, слишком упорядоченный, слишком «декоративный». Я сказала ему, что такова Франция: здесь сочиняют музыку, организуют обеды, разбивают сады так, чтобы все было вовремя и в порядке. Если ему нужен естественный пейзаж и естественное общество, ему остаются Квебек, Монтана и Россия.

— Это не слишком романтично, — заметил Брюс.

— Это правда, — согласилась я. — Мы не немцы. Мы не погружаемся в головокружительные фантазии. И речи нет о том, чтобы наша душа растворилась в гигантских мечтах, будь то природа, раса или дух. Нет такой обстановки, какая была бы слишком мала для наших мечтаний. Французы любят сводить самые бурные страсти к любовным интрижкам. Фонтенбло — это не орлиное гнездо, не убежище короля-безумца, который ведет диалог с лесными божествами. Это владение королей, умевших наслаждаться жизнью, любивших охоту и балы. В этой обстановке нет никакой метафизики, только равновесие и грация.

Брюс больше не высказывал комментариев. На нем было темно-синее пальто из кашемира, темные джинсы, тонкий свитер и туфли для загородных прогулок типа «гольф в Хэмптоне». Выглядя а-ля Кеннеди и говоря с бостонским акцентом, он скорее напоминал обладающего сексуальным шармом топ-менеджера с Уолл-стрит, чем разнузданного рокера из пивного бара. К тому же не без культуры. В большом зале для музыки, построенном по проекту Филибера Делорма, он вспомнил Монтеверди и сказал мне, что у себя дома в Нью-Йорке в гостиной над роялем повесил старинную гравюру — портрет Палестрины, первого современного музыканта, капеллана в Ватикане[10]. Я подпала под обаяние американца. Однако вызывали некоторое беспокойство питие в «мерседесе» и бутылочки виски в карманах; на мой взгляд, известный артист пил многовато, правда, на свой манер — быстро, незаметно, между прочим, как если бы он вынул из кармана очки, чтобы рассмотреть на них этикетку. Приехав в Барбизон, к ресторанчику матушки Макмиш, Брюс попросил шофера вернуться к пятнадцати часам. За все утро он не сказал шоферу ни слова. Затем он вынул мобильник, позвонил Коко, заявил, что я буду ужинать вместе с ними, так что пусть на стол поставят еще один прибор, и тут же прервал связь. Он не спрашивал моего согласия, а пресс-атташе не дал и слова вставить. Это было немного бесцеремонно. Должно быть, он отдавал себе в этом отчет.

— Я гнусно веду себя с ней, чтобы она была в силах быть такой же с другими, — пояснил Брюс. — Вокруг звезд складываются только отношения силы. Когда я пригласил свою будущую жену на обед в «Цирк», чтобы сделать ей предложение, нас было трое: я привел с собой своего адвоката. И правильно сделал. Потом мы развелись, и меня не разорили. Если Коко будет слабой, она позволит добраться до меня паре дюжин приставал. Я хочу, чтобы она вела себя отвратительно. Я выбрал ее из-за ее несносного характера.

Отличный выбор в данном случае. Но я этого не сказала. Мягкость, терпение, любопытство, внимание… Я следовала перечню требований, предусмотренных моим контрактом. Брюс помогал мне в этом. Все ему нравилось. По обе стороны главной улицы находились отели, рестораны и виллы, и на каждом здании была мемориальная доска, в память о художнике, который там жил. Коро, Милле, Теодор Руссо — конечно же, но еще и Добиньи, Дюпре, Нантей и даже Троцкий. Брюс читал все надписи. Он любовался воплощением своей идеи Франции.

— Любить вашу страну — это значит любить повторение, — вещал американец. — Вы продвигаетесь вперед, пятясь назад. Вы сохраняете старинные декорации, и в этой обстановке разыгрывается все та же вечная комедия. Ваши старые улицы, ваши замки, ваши покосившиеся дома представляют собой ваши воспоминания детства. Они служат вам утешением перед лицом успехов Шанхая. Вы наблюдаете будущее с помощью своего зеркала заднего обзора, но это очаровательно. Я думаю, вы правы.

Естественно. Какой безумец захотел бы надрываться в азиатском муравейнике, с его массой небоскребов и множеством нищих? Я чувствую себя вполне комфортно в стране с 35-часовой рабочей неделей. Следовало бы изменить название этой страны, чтобы полюбить сверхурочную работу. Если Брюс думает, что сегодняшний Китай вызывает у нас экстаз, он ошибается. Я заявила:

— Боже мой, если Китай хочет стать мировой мастерской, тем лучше для него и для нас. Пусть избавит нас от индустриального загрязнения окружающей среды. А мы, мы станем мировым музеем, возможно мировым борделем. Франция это, прежде всего, праздник.

Он рассмеялся, приняв за чистую провокацию то, что было лишь наполовину парадоксом. И не просил, чтобы я уточнила свою идею. Вместо этого он взял меня за руку и перевел на другую сторону улицы, чтобы зайти в церковь. Мне нечего сказать об этом сооружении: тринадцатый век, капители с украшениями в виде листьев, стрельчатый свод, хоры и двойные приделы. Обычная рутина предрассудков. Брюс почувствовал мое полное безразличие. Он был потрясен. Как это так, я не верю в Бога? Мне пришлось объясняться. На французский манер:

— У меня нет для этого времени.

Ему никогда не приходилось слышать подобного аргумента. Он расхохотался. Он стал окончательно принимать меня за безмозглую дуру типа Марии Антуанетты. Этот милашка был создан для того, чтобы над ним подтрунивали, как мяч для игры в петанк. Брюс был истинный янки, который все принимает всерьез. Но в порядке исключения, из-за того, что он был таким сексуально притягательным, я высказалась:

— Это, однако, просто: если бы Бог существовал на самом деле, это было бы настолько важно, что ничто другое не имело бы никакого значения. Вы думаете, было бы достаточным отдавать ему дань уважения раз в неделю, быстренько, в субботу вечером, чтобы иметь возможность вволю поспать утром в воскресенье? Тайна вокруг его существования, правила хорошего тона, его безразличие — все это доказательства, что его не существует. И очень жаль, потому что это очень романтичная идея. Великое божество, вроде индейского маниту, которое создает нас, дает нам побыть на Земле, а затем пристраивает нас где-нибудь в раю… Я хотела бы в это верить! В Париже это невозможно. Для этого мы слишком большие последователи нашего философа Декарта.

— А если Он все-таки существует? — продолжал настаивать Брюс.

— Тогда тем лучше. В религии, которая делает героев из женщины, предававшейся адюльтеру, блудного сына и работника одиннадцатого часа, французы окажутся на почетных местах. Это как раз то, что они любят.