Хьюстон (СИ) - Твист Оливер Страница 30

Йойо был в очередной отлучке, и я с грустью подумал, что Син специально выбрал время, когда я был один, без дружеской поддержки. Йорик, как всегда, когда Йойо отправлялся бродяжничать, вел себя неспокойно, прятался по темным углам, где-нибудь под мебелью. Я задел, торчавший из-под тумбочки горшок ногой, когда, безрезультатно обшарив полупустой шкаф, решил найти хотя бы спички. Он опрокинулся и покатился куда-то вглубь, глухо стукнувшись о стену. Я охнул, испугавшись, что нечаянно разбил его. И не представляя, что тогда делать, полез доставать компаньона. Йорик, к счастью, был цел, а за ним у самого плинтуса валялся фонарик. Светил он тускло, садились батарейки. Значит, ненадолго хватит, но хоть что-то.

— Спасибо, дружище! Ты настоящий товарищ, хоть и горшок горшком! — от души поблагодарил я Йорика, и в ожидании назначенного часа завалился с книжкой на кровать. Однако, сколько не силился не мог одолеть и страницы. Скользил взглядом по строчкам, не понимая написанного, и все время возвращался мыслями к записке. Не выдержал и, одевшись, вышел немного пройтись. Подморозило, с неба сыпал мелкий снежок, словно мукой припорашивая землю. На улице редкие прохожие спешили по домам, тяжелые сумки и пакеты с продуктами оттягивали им руки. Ужин я пропустил, в горле стоял комок, и одна мысль о еде вызывала отвращение.

Вдоволь находившись по улицам, залитым искусственным светом фонарей, вернулся обратно. Когда подходил к интернату невольно бросил взгляд на крышу. Два больших чердачных окна, забранных деревянными решетчатыми ставнями, были похожи на полуприкрытые глаза. Казалось дом равнодушно и сонно следит за тобой. По покатым, железным бокам кровли скользил сдуваемый ветром снег. Больше ничего интересного я не увидел. В комнате было темно, без Йойо она казалась пустой и мрачной. Я подумал о Птице и, достав альбом, стал рисовать. Я рисовал Птицу на фоне облаков. Она стояла на высоком холме, раскинув руки, будто хотела взлететь. Позади нее на небе разворачивалась драма из грозовых туч и солнечных лучей, которые как золотые пики пронзали сизые клубы, окружая тонкую фигурку сияющим ореолом. Карандаш легко скользил по бумаге, и акварель, следуя за мысленным образом, ложилась удивительно хорошо. Я так увлекся, что позабыл обо всем. Когда закончил, бросил мимолетный взгляд на часы и подскочил. Стрелки показывали час ночи. Сердце заколотилось как ненормальное и, боясь опоздать, я быстро выбежал из комнаты. Подумал, если задержусь еще хоть на минуту, Син уйдет в полной уверенности, что я струсил. Не то, чтобы это было так важно, но все же…

Как и предполагал, замка на люке не было. Из приоткрытого чердачного проема, темной угрюмой щели, тянуло стылым холодом. Я прислушался. Стояла вязкая, опасная тишина, такая чуткая и настороженная, что я невольно придержал дыхание. Может, Син уже ушел, не стал меня ждать. Вот досада! Специально не стал, хотя я опоздал совсем чуть-чуть. Теперь будет клеймить как труса. А может он наверху, разминается перед «разговором»? Да нет, я бы услышал, шаги или дыхание. Ведь, не стоит же он там, замерев столбом. Чтобы попусту не гадать, полез наверх. С громким противным скрежетом отошел в сторону, закрывавший отверстие, тяжелый деревянный щит, оббитый по периметру полосками железа. Вот и чердак. Навалился слепящей чернотой, холодом, и сразу дал понять, что оставлять куртку в комнате было большой ошибкой. Посвистывая, под крышей гуляли ледяные сквозняки, которые только и ждали моего появления, чтобы тут же накинуться, пронзая своими цепенящими жалами тонкую ткань рубашки и надетой под нее футболки. Через какое-то время глаза привыкли к темноте, разбавленной бледным светом, сочившимся из-за решетчатых ставень, и мне показалось, что в дальнем углу маячит черным сгустком тени силуэт человека. Я окликнул Сина и сделал несколько шагов ему навстречу. Тень тоже колыхнулась, и в этот момент, заскрежетав, поползла на место крышка люка, оглушающе громыхнула, входя в пазы. От стука собственного сердца я на мгновение оглох и не сразу разобрал, что снизу мне кричит Син. Подскочив, подергал за торчавшую на щите скобу, но внизу лишь глухо загремел замок. Я был заперт.

— Эй, Син! Ты же, вроде, как поговорить хотел? — прокричал я, быстро наклонившись к толстым доскам на крышке люка, между которыми виднелась тонкая щель и пробивалась узкая как лезвие ножа полоска света.

— Ох ты и дебил, Хьюстон! — язвительно расхохотался он в ответ. — Разбежался. Не о чем мне с тобой разговаривать. Я тебя, урода, предупреждал, чтобы ты не нарывался? Предупреждал. А ты не понял, как видно. Хотя, что взять с дебила! Если, по нормальному не доходит, так посиди тут, подумай. Ты у нас очень горячий мальчик, вот и остынь немного. Глядишь, что умное придет в пустую башку, тогда и поговорим. Возможно.

— Он там не околеет, Син? — спросил то ли Тедди, то ли Киплинг.

— Его проблемы…

Голоса стали удаляться и скоро стихли. От наступившей вновь тишины по комариному тонко зазвенело в ушах. Син, вот чертова блондинка! Где он только прятался! Досаде моей не было предела. Я, конечно, не рассчитывал, что мы с ним сядем рядышком и задушевные беседы вести начнем. Да еще и обнимемся вдруг в порыве дружеских чувств, внезапно вспыхнувших на почве взаимопонимания. Не идиот же, в самом деле. Но такого от него тоже не ожидал. Обхватив руками плечи, чтобы унять тряский озноб, я задумался. Нет, не о том, о чем предлагал Синклер. Здесь и так все было ясно. Он слишком часто, по его мнению, видел меня рядом с Птицей, и это ему не нравилось. Но пока это нравилось Птице, мнение Сина меня не волновало. А вот проводить в этом холодильнике остаток ночи я не собирался. Да и вряд ли выдержал, на таком морозе. Если только всю ночь скакать здесь вприсядку. И кто сказал, что Син обо мне утром вспомнит. Может решил: сдохнет — и отлично! Хоть и не верилось, что так далеко зайдет, но кто знает, что там у нашего красавчика на уме, на что он способен. Я ведь в его личном деле не копался. Не знаю, какие за ним подвиги числятся. Поэтому единственное о чем следовало думать, как побыстрее отсюда выбраться. Для начала решил оглядеться. Чердак был большой, очень большой. Его края терялись в густом мраке и, наверняка, где-то должен быть еще один, запасной люк. Но сколько я не шарил тусклым лучом фонарика по полу, так ничего и не заметил. Пол был усыпан толстым слоем глиняных окатышей и еще более толстым слоем отходов жизнедеятельности не одного поколения голубей, гнездившихся под этой негостеприимной крышей. Даже если второй люк и был, я, поразмыслив, решил, что не стоит больше тратить время на его поиски, роясь во всем этом дурно пахнувшем хозяйстве. Он почти стопроцентно оказался бы закрыт. Син наверняка позаботился, чтобы я как следует здесь застрял. А иначе, какой был смысл ему возиться, заманивая меня сюда.

Холод, между тем пробирал до костей. Чтобы совсем не окоченеть, сунул фонарик под мышку, и энергично растер руками плечи, несколько раз присел, чтобы разогнать загустевшую кровь. Тонкий луч метнулся туда-сюда вслед за моими движениями и на мгновение выхватил из темноты человеческую фигуру. Мне сразу стало жарко. Вдруг вспомнил, что уже видел ее, приняв за Сина.

— Эй, кто здесь? — голос в морозной тишине прозвучал неуверенно и ломко. В ответ — ни звука, только хрустнули под ногами глиняные камешки. Снова медленно повел лучом фонарика в том направлении и вскоре он, блеснув тусклой звездочкой, высветил стоявшего напротив человека. Его облик был мне поразительно знаком, особенно бледное пятно лица с темными провалами глаз. А когда прошел шок от испуга, и я вгляделся, то понял, что смотрю на самого себя, отраженного в большом высоком зеркале. Оно стояло, упираясь краем широкой резной рамы в скат крыши, и как две капли воды походило на то, что я видел в заброшенной комнате. Его темная поверхность была как глубокое лесное озеро в безлунную ночь: бархатисто-черной, прозрачной и стылой. Я выглядел в нем зыбким призраком. И почему-то стало трудно оторвать взгляд от своего лица. И чем дольше я смотрел, тем более чужим, оно казалось мне. Представилось, что в этом зазеркалье я навечно застыл странным большим насекомым в сгустке черного янтаря. Мой двойник дернулся и протянул руку, мы с ним одновременно коснулись поверхности зеркала, каждый со своей стороны. Я ощутил пальцами пронзительную стужу, идущую от стекла. Лицо моей зеркальной копии матово светилось бледным холодным светом. Мне почудилось, что оно неуловимо менялось, временами становясь расплывчато-зыбким, а потом, снова обретая четкие контуры. Словно кто-то пытался поточнее отрегулировать настройки зеркального экрана. Меня пронзила дрожь, и стало по-настоящему страшно, когда тот я, который в зеркале, шевельнул губами и раздался тихий, как вздох голос.