Вера Колочкова - Ключи от ящика Пандоры Страница 30

– А ты?

– А я не буду у него ничего просить.

– Гордая, да? Ну да. Только я все равно не понимаю – если ты его простила…

– А вот про это не надо! Прошу тебя!

– Что ж, понятно… Мать, значит, виноватой во всем осталась. Не хочешь, значит, для родной матери… Понятно. Я для тебя всю жизнь: растила одна, ночей не спала, свету белого не видела. В кои-то поры решилась денег на лечение попросить…

– Остановись! Неужели ты и впрямь не поняла ничего? И еще: скажи, пожалуйста, только честно, из каких соображений ты раньше правду про Игоря не сказала? Не в твоих интересах было, да?

– Да в каких интересах! Тетки твои велели, я и молчала! Вот и все интересы!

– И давно ты стала такой послушной? Насколько я знаю, ты никогда особо с их мнением не считалась. Да как ты могла… Твою дочь обманывали столько лет, а ты молчала! Деньги у Игоря все время брала! И молчала! Как же ты могла?!

– А ты кто такая, чтобы мать обвинять? В помощи отказала, еще и обвинять вздумала! Да как тебе не совестно, как у тебя язык поворачивается? Не ожидала от тебя! Подумаешь, мать денег попросила! Сразу какие-то интересы приплела. Вот так растишь детей, растишь, а потом стакан воды подать некому… Хоть завтра в гроб ложись, а дочери дела нет! Думала, подлечусь немного, поживу еще. А ну тебя, Ирка…

Все. Сначала мамин слезный всхлип, потом всхлип телефонного отбоя. Обиделась. Включила спасительную обиду, как щит.

Все-таки удобная вещь – родительская обида! Можно на каверзные вопросы не отвечать, а сразу счета по векселям выставить – ночей не спала, свету белого не видела… Хоп – и закрывает все пути к самоанализу. Зачем он нужен вообще, если всегда наготове обида, как инстинкт самосохранения? Сладкая и обманчивая, как алкогольное опьянение? И поплакать от души можно, и себя, бедную, пожалеть…

Наверное, и ее обида – из той же породы. Тоже ведь хочется бросить в лицо Игорю – любила, верной была, а ты… Но ведь и впрямь – любила, честно и преданно! И верной была, и ни в чем ни разу не солгала. Даже в мелочах…

Телефон снова подал голос – вздрогнула, глянула на дисплей. Снежана…

– Ир, ну зачем ты так с мамой? Что она тебе плохого сделала? Подумаешь, не рассказала! Это же ерунда, по сути.

– Ерунда?!

– Ну да, ерунда…

– Что ж… Ерунда, значит. Так вот, дорогая сестренка, ни на какую квартиру в городе ты можешь больше не рассчитывать, поняла?

– Погоди, Ир… Как же так…

– А вот так! Все, Снежана, пока!

Вжала ноготь в кнопку отбоя, отбросила телефон. Тот плюхнулся в кожаное логово дивана, скатился вниз, на ковер. Показалось, ему тоже не по себе. Что за привычка в последнее время появилась – телефоном бросаться? Как собственным злом?

Ирина села прямо, набрала в грудь воздуху, прислушалась к тому, что творится внутри. А ведь полегчало на душе, точно! О боже, ужас какой! Душа получила удовлетворение от выплеснутого зла. Даже представились лица – мамино заплаканное, сестрино обескураженное. И еще – почему-то тети-Сашино представилось. Как она сказала давеча? Не открывай в себе ящик Пандоры?

Выходит, открыла. Что ж, пошло-поехало. Простите, так получилось. Уже не остановить. Не проконтролировать. Поздно, поздно. Неужели – не остановить?

На праздник к Горским собиралась тщательно, будто готовилась к бою. Долго сидела перед зеркалом, наводя красоту. Накрасила глаза – очень выразительно получилось. Вообще она не особо любила это дело – всегда обходилась минимумом косметики. А тут вдруг очень захотелось быть особенной. Отстранилась от зеркала, глянула на себя – хороша, черт возьми. Да, я такая: яркая ухоженная стерва, сама по себе звезда, не зависимая от вашего уничижительного «знаем – не знаем». Подумаешь, знаете вы… Я тоже кое-что знаю…

И волосы уложила красивыми кудрявыми завихрениями, и платье надела лиловое, длинное, в пол. Когда услышала, как внизу хлопнула дверь, она вышла из комнаты, медленно начала спускаться по лестнице, неся себя, как драгоценный подарок в облаке аромата «Кензо».

– О-о-о… – послышалось внизу Игорево восхищенное. – Боже мой, неужели я женат на этой бесподобно красивой женщине!

– Выходит, женат, что теперь сделаешь. Смирись с этим немыслимым счастьем. Дождя нет? Девчонки не звонили?

– Дождя нет, на улице хорошо, тепло, душно даже. Бабье лето, видать, наступило, раз бабы такие красивые стали…

И хмыкнул, словно призывая улыбнуться своей неказистой шутке. Так и не дождавшись ее улыбки, продолжил отвечать на вопросы:

– Девчонки звонили, приедут поздно, у них там что-то вроде институтской тусовки, но обещали быть на связи. Что-то я подозрительно стал относиться к этим постоянным тусовкам. Надо бы как-то проверить их на качественный состав.

– Не надо. Они уже взрослые, сами разберутся.

– Да, ты права. Никак не могу привыкнуть, что они выросли. Боже, какая ты сегодня красивая, с ума можно сойти. И вообще, Ириш, какой-то слишком прозаический разговор мы затеяли. Можно и в другое время семейные дела обсудить! А сейчас… Мне кажется, впору вино доставать, свечи зажигать и устраивать романтический вечер! Может, ну его к черту, этого Горского с его суетливыми фантазиями?

– Нет уж. Как говорится, умерла так умерла. Поедем, очень хочется на суетливые фантазии посмотреть. Особливо фантазии старого Горского.

– Что ж, едем. Вашу руку, мадам. И не называй его старым, пожалуйста! Мужчина не может быть старым, если он женат на юном прелестном создании!

– А… Ну да. Я и забыла, что от перемены одного из слагаемых сумма сразу меняется. С Надей у них на двоих было сто двадцать пять, а со Стеллой – всего восемьдесят с хвостиком.

– Да хватит уж проходиться катком по бедному Яковличу. Ну, влюбился мужик, с кем не бывает? Снисходительнее надо быть, Ириш…

– Да. Как в кино…

– В смысле? В каком кино?

– Ну, когда на чужую жизнь со стороны смотришь, очень легко быть и понимающим, и снисходительным. А только я очень хорошо себе представляю, какими тяжелыми днями сейчас Надя Горская живет. Один день – за год. Она ведь любила его… А впрочем, ладно, ты прав. Как есть, так и есть. Мы на такси поедем?

– Нет. Там Коля внизу ждет. Осторожнее на каблуках, дай руку…

Горский, увидев ее, картинно закатил глаза, пошел навстречу, смешно пританцовывая. Не шло ему все это, ой не шло: суетливость, взбудораженный кирпичный румянец, эти движения – все боком да скоком. Старый дурной козел! Фу, как противно. Напиться, что ли?

И лица все те же: красивая Ольга – лицо насмешливое, бледное, злое; хмурый, как всегда, Самсонов; вальяжная Катя с ленивым взором. Почему-то, глядя на нее, всегда вспоминалась сакраментальная гребенщиковская строчка – «вол, исполненный очей»… И главное лицо на сегодня – Стелла. То бишь Стени, ухоженная киска в чем-то розовом, атласно струящемся. Нет, не киска, пожалуй, а довольно взрослая кошка, разнеженная, сытая, до отвала нахлебавшаяся дневных удовольствий. Как там бабулька у подъезда давеча забавно высказалась: «Когда у Глебки появляется, потолок ходуном ходит…»