Твой пока дышу (СИ) - Семакова Татьяна Страница 31

© Павел Куманов

Веду ладонью по запотевшему зеркалу и всматриваюсь в свою паскудную рожу. Как долго смогу удерживать её чувством вины? Показал, как будто бы, всю степень своего презрения относительно её поступка. С вагиной её расстался, по ощущениям, как с жизнью, но посыл мощный был, оно того стоило. Вроде бы даже смог донести мысль, что наличию у меня дочери рад. Что лично на неё не плевать. Что уважаю. Что ценю. С любовью только косяк.

Ненавижу.

Нет, не так.

НЕНАВИЖУ ВЕДЬМУ!

Сложил свои крылья, сел в тёмный угол, курю, походу, уже фильтр, столько горечи во рту, столько смрада, чёрный дым из ушей валит.

«В моменте…»

«С безнадёги…»

«Испугалась…»

«И сейчас боюсь…»

Объяснения её нелепые только кочегарят. Что это вообще значит?

Ах, Паша! Мы просто трахались, и я вдруг подумала, почему бы не залететь? С другим не получилось, вдруг твои парни порасторопнее будут? Но ты не переживай, мне от тебя ничего не надо, свою роль ты уже выполнил, я дальше сама разберусь.

Пиздец, блядь. Вот пиздец же! Как так можно? Я не человек, что ли? Я из камня высечен? Не бьётся сердце? Неужели не слышит, как колошматит? Куда же делась вся её проницательность? И где, чёрт возьми, она два с лишним года прятала свою совесть?

Красивая ещё такая, зараза, красивая до безумия. Грудь немного опустилась, форму поменяла, живот уже не такой упругий, не идеально плоский, но она только желаннее стала, только женственнее, сексуальнее, притягательнее. Как будто это возможно… вот ведьма же. Прекрасная ведьма.

Час уже в ванной торчу, даже в относительную норму прийти не могу. В кипятке себя, нахрен, сварил, на пар топор можно вешать, но все мышцы как были в адовом напряге, так и остались. И все мысли.

Натягиваю спортивки, выхожу, иду на звуки. Как заблудший в ночи мотылёк на призывный свет лампочки. Могло бы быть поэтично, если бы эта воображаемая лампочка не была по факту открытым огнём, нещадно опаляющим мои крылья, выжигающим душу до сажи.

Заглядываю сначала в кухню, а там ведьма варит зелье. Само по себе зрелище завораживающее, ни разу её у плиты не видел без турки, ничего, кроме кофе при мне ни разу не готовила, так она ещё и мурлычет себе под нос, плаксиво так, жалостливо, от стола к плите курсирует, порхает подбитой на одно крылышко бабочкой, дёргано, нервно, но всё равно порхает. Засмотрелся. Залип. Пока не пробило мыслью, что в остальной квартире гробовая тишина.

Вбегаю в гостиную с чумовыми глазами и вижу дочь у низкого журнального столика, сосредоточенно разрисовывающей альбом. Сначала выдыхаю, глаза прикрываю, но перед мысленным взором встают каракули на стене тесной кухни, причиняя почти физическую боль. Ведь орало нутро, скребло под черепушкой догадкой, всё пропустил, всё проигнорировал!

– Мне пора, – режет мать, тяжело поднимаясь с пола и, пронизывая меня полным осуждения взглядом, проходит мимо.

По большому счёту это единственное, что она мне сказала. Если не считать короткого, но ёмкого «идиот».

А ведь я ей признался. Проглотил свои обиды, ворвался в квартиру, чуть только Линда отъехала, прямо в коридоре выдал всё, душу, можно сказать, излил. Что любил долгие годы лишь одну, что все её увещевания были как ножом по сердцу, что малышка, смущённо зарывающаяся личиком в её ноги, для меня теперь весь мир.

– Идиот, – выдохнула мне в лицо, расплакалась и не сказала больше ни единого слова.

Боковым зрением отмечаю, что дочь поглощена искусством, неслышно иду к кухне. Снова крадусь, теперь уже в собственной квартире. И метраж на пользу моему спокойствию не идёт, на этот раз играя против меня. Бешенством каким-то аномальным захлёстывает, пока дохожу.

Появляюсь в дверном проёме в тот момент, когда она, выключив плиту, разворачивается. Видит меня. Бледнеет. В глазах встают слёзы. Руки ходуном ходят. Выгляжу я сейчас, должно быть, не особенно приветливо.

– Мама уехала, – сообщаю сухо.

– Как уехала?.. – шелестит испуганно и мечется взглядом. – Где Надя?

– Рисует, – отвечаю без задней мысли и в ту же секунду, что она отбрасывает полотенце для марш-броска, пробивает осознанием, что малышку одну я оставил зря.

Врываюсь в гостиную первым и вижу её тихонько ковыряющей кожаную обивку дивана карандашом. Входит… выходит… входит… выходит… Самозабвенно так, увлечённо, вся в папочку.

– Ты, разбойница! – шикаю вполголоса.

Надя вздрагивает от неожиданности, топает ножками, прогоняя испуг в пол, сучит ручками, стискивая карандаш, зубами скрежещет в улыбке, больше на оскал похожей. Забавная до невозможности, клокочет смех за грудиной, рвётся, но я держусь. Успокаивается и она, восклицая возмущённо, практически крича на меня:

– Опя-я-я-пь?!

С претензией такой качественной, как будто шкодит не она, а я.

Поджимаю губы, стоически сдерживая улыбку. Эмир сказал – нельзя. Один раз улыбнулся, один раз дал слабину, и всё, о воспитании можно забыть.

– Надюша… – раздосадовано выдыхает Линда, встав рядом и уронив голову к груди.

Двигаю выполнять свой родительский долг и зарабатывать первые бонусные баллы. Как бы не щемило сердце, показать ей, что я способен быть отцом – первоочередная задача.

– Давай с тобой договоримся, вот так делать нельзя, – разъясняю спокойно, садясь рядом на пол. – Диван нужен для того, чтобы на нём сидеть. Или лежать. Протыкать – нельзя.

– Копать? – торгуется беззастенчиво, широко распахивая глаза.

– Копать тоже нельзя, – не сдаю позиций, медленно моргаю, давясь своим умилением.

– Учичка?

Что?.. А!

– Ручкой тоже нельзя. Ни вот этой, – хватаю её пухлую ладошку и целую как маленькую леди, растекаясь при этом сам, пока она не выдёргивает её, явно не поняв подката, – ни шариковой.

– Шаик!

Шары, как я понял, обожает. Одно неловкое упоминание и внимание полностью захвачено. Во всех ипостасях, будь то мяч или любой другой предмет аналогичной формы. Тут, судя по всему, в мать. Эта тоже помять любительница… во всяком случае, была.

– Ни шаик… – отрицательно мотает головой и явно чего-то ждёт, затягивая меня в бездну своих глаз. В болото своей матери, в мою личную пропасть, необъятную, манящую. Гипноз, мать его. Натурально, сука, гипноз!

– Солнце, у папы нет шариков, – приходит на помощь Линда.

– У папы полно шариков… – бубню себе под нос.

С трудом отвожу взгляд от дочери, поднимаюсь и бросаю на Линду хмурый взгляд.

Как минимум два в твоём кулачке, ведьма.

Ухожу в тайную комнату, запертую на ключ. Возвращаюсь через минуту с накаченным гелием шариком, ловлю своё мутное отражение в плазме, легко примиряюсь с действительностью и жадно поглощаю восторг дочери, опрометью кидающейся навстречу с протяжным писклявым:

– Ша-а-и-и-и-ик!

Ну и, конечно, с видом победителя смотрю на Линду. Этой на мои взгляды класть мой же хер. В свои переживания ухнула, захлебнулась в беззвучных рыданиях, ретировалась на кухню, признав безоговорочное поражение. Радует, конечно, что её так мажет от осознания, что совершила главную ошибку в своей жизни, не рассказав мне о дочери, но видеть её слёзы – убийственно. Кишки сводит от жалости, единственное желание – утешить. Обнять, носом в волосы зарыться, мощными толчками сердца о грудную клетку успокоить, но ноги точно в трясине увязли. Страдает, да, раскаивается, но часть меня радуется этому, торжествует, злорадствует. И именно эта часть сейчас господствует.

– Ужин, – объявляет коротко, появляясь в дверях минут через двадцать, а вместе с ней в гостиную врывается чарующий аромат домашней еды.

– Ам-ам-ам-мам… – дочь опрометью несётся из комнаты, забыв о шарике, забив на новые игрушки, спотыкаясь сама об себя, падая, поднимаясь и настырно продолжая путь.

Мои брови ползут вверх, на пару с Линдой поджимаем губы в попытке не заржать.

– Однако, – выдаю ошалело.

– Вероника Павловна говорила, аппетит – твой, – хихикает, отводя взгляд.