Маргарет Мадзантини - Рожденный дважды Страница 31

— Пока, ребята, до встречи!

Вот именно, он называл их ребята…

Так началась наша совместная жизнь. Я боялась, что рано или поздно нас затянут житейские будни, рутина повседневности и что однажды в серый непогожий денек к нам в дом вместе со смогом проникнет разочарование. Казалось, что и нас не минует прозрение, когда иллюзии рассеиваются, с глаз спадает пелена влюбленности и все недостатки другого становятся очевидными. Совместная жизнь станет в тягость, каждый будет думать о себе, о своих проблемах. Такое происходит сплошь и рядом, случилось это и с моими родителями. Отец радовался возможности утром убежать на работу, мать облегченно вздыхала, оставаясь одна. Однако они уважали и по-своему любили друг друга.

Мы же принадлежим к другому поколению, — наверное, более смелому и, без сомнения, более беспорядочному в любви. Мы слабохарактерные, изнеженные, в нашей среде показное благополучие стало единственным мерилом всех достижений.

Многих старых друзей я потеряла из виду, после нашего с Фабио разрыва они исчезли как по мановению волшебной палочки. Немногочисленные знакомые пары тридцатилетних, наших ровесников, представляли собой грустное зрелище. За короткое время они успели сойтись-разойтись, задыхались от ритма современной жизни… в кафе и ресторанах, в раздевалках спортклубов громко разговаривали о деньгах и о сексе. Не о любви, а именно о сексе, выставляя напоказ свою интимную жизнь. Стыдливость исчезла, уступив место сарказму.

Если я уговаривала Диего пойти со мной на вечеринки, он соглашался.

— Нельзя же все время жить в изоляции, — говорила я ему.

Он устраивался в уголке, наливал себе вина. Разговоры не поддерживал, молчал, но настроен был дружелюбно. Да и о чем он мог говорить с этими молодыми карьеристами, у которых на лице написана вся жизненная программа?! Они попали в мясорубку погони за благосостоянием, сами о том не подозревая, ничего и никого не видя вокруг себя. Тогда я считала их друзьями. С годами стало понятно, что они собой представляют. Некоторых из них я видела потом по телевидению — стильные очки, носки в полоску под черными брюками. Пустышки, лицемеры, прикрывающиеся притворной добродетелью. Не знающие ни в чем недостатка, дети «тучных лет», благополучия, измеряемого деньгами, квартирами и машинами.

Я тянула Диего в тот мир, который казался мне интеллектуальным, утонченным. Думала, куда мне до них! Я — дочь обычного преподавателя, входившего в класс с пилой и фанерой. От меня несло благородством и книжной пылью. Смеялась шуткам, участвовала в играх для умников — определить книгу по первым предложениям, угадать, какому философу принадлежит высказывание, изобразить сцену из малоизвестного фильма.

Однажды на какой-то вечеринке я увидела, как Диего стоит у самого дальнего окна, игнорируя общее шумное веселье. Он смотрел на дорогу. За окном шел дождь.

— О чем ты думаешь? — спросила я Диего.

— Об отце.

— Об отце?

— Дождь. Когда идет дождь, мне вспоминается Генуя, отец в брезентовом плаще…

Я слушала невнимательно: там, на диване, продолжалась игра. Я вернулась к своей команде: меня радостно приветствовали, потому что я знала ответ. Речь шла о бестселлере, очень популярном в тот год. В год, когда чернобыльское облако надвигалось на Европу. Один наш приятель, специалист по вопросам питания, составлял список зараженных продуктов, говорил, что даже хлеб может быть опасен.

А Диего все стоял у окна и смотрел на дождь. Мне вспомнилось, что его отец погиб под проливным дождем. Грузовой контейнер оторвался от стального троса.

Я подошла к нему, положила руку ему на плечо. Так мы и стояли, молча. И в этой тишине было слышно биение его сердца… его детские шаги. Он бежал вместе с мамой, спешил на помощь. Тело отца лежало в луже, красной от крови.

«Первая фотография, которую я себе представил, — говорил он мне тогда, в Генуе. — Первая лужа… она всегда со мной, в каждой пленке».

Мы ушли с вечеринки, хоть и было еще рано, хоть и шел дождь.

— Пойдем.

— Ты уверена?

— Да. Я устала.

Домой мы вернулись промокшие до нитки. Занялись любовью прямо на полу, стаскивая друг с друга мокрую одежду, закрывая своими телами ту, никогда не снятую фотографию, тот образ отца — искалеченное контейнером тело в красной луже.

— Спасибо, — сказал Диего.

Я обхватила его голову руками, языком вытерла его слезы.

— Я хочу сына. Хочу, чтобы он был похож на тебя, чтобы он был таким, как ты… хочу вернуть тебе отца… вернуть все. Хочу, чтобы кончился этот дождь…

Тогда он, не сдерживая рыданий, заплакал, уткнувшись лицом в мои колени. Заплакал по-детски безутешно, как плакал под ливнем, который унес жизнь его отца.

Как-то в душный июльский день я пошла вместе с Диего в Центр гуманитарной помощи, куда прибыли первые группы детей из Чернобыля. Я помогала ему — заправляла пленки в фотоаппарат. По правде говоря, я боялась радиации, чувствовала себя скованно, неуютно среди этих детей, которые, наверное, светятся в темноте, как фосфоресцирующие игрушки. Я даже двигалась осторожно, стараясь не приближаться к ним. Диего же, напротив, брал их на руки, вспоминал какие-то русские слова. Он вовсе не собирался во что бы то ни стало снимать этих детей. Сделал несколько снимков, положил фотоаппарат и стал играть. Я поняла, что заработать денег на этом репортаже нам не удастся, что он не собирается «ловить» нужные кадры, что для него важнее просто доставить детям радость. Действительно, он повесил фотоаппарат на шею одному из них и разрешил отщелкать всю пленку. Естественно, и речи быть не могло о том, чтобы продать куда-то такие снимки. Мы жили только на мою зарплату, ребенок был бы для нас непозволительной роскошью. Я ничего не говорила Диего, но продолжала принимать противозачаточные таблетки.

Каждое утро, даже в самые тяжелые дни, он энергично вскакивал с кровати, благодарил меня за то, что я все еще рядом. Он был… как кот. Есть такие коты — большие, ласковые, ходят за тобой следом, улучив момент, забираются на колени, лижут лицо ласковым шершавым языком. До поздней ночи он просиживал в своей фотолаборатории, я замечала, что у него красные глаза, а пальцы потрескались от проявителя. Утром я старалась не шуметь, тихо-тихо открывала шкаф. Но он хотел быть рядом, готовил кофе, писал мне записочки, которые я потом находила в карманах пальто. Во дворе, садясь на мопед, я оглядывалась, махала рукой — он всегда смотрел на меня из окна кухни. Без меня он не ел, ни к чему не притрагивался. Ближе к обеду тоже выходил из дому, с сумкой через плечо, — отправлялся на поиски удачи, надеясь продать хотя бы один из своих снимков. Уверенно шагал на своих тощих ногах по чужому равнодушному городу. И никогда не отчаивался.