Кэрен Бришо - Как бы нам расстаться Страница 31

Отец открыл дверь. Он перевел взгляд с полицейского на меня.

— Уичита? Почему ты не наверху, в своей комнате?

Я прижала носок босой ноги к своду стопы другой ноги.

— Я… — начала я, но полицейский перебил меня. Я услышала фамилию Лиакос. Слово «поезд». За спиной отца появилась мама. Волосы у нее были распущены и висели вдоль лица, падая на плечи. Полицейский перестал говорить, когда мама схватила меня и поволокла через черный ход на кухню.

— Где ты была? — спросила она. — Что ты делала?

— Ничего, — ответила я.

— Ты сбежала из дома и была с этим мальчишкой. Дерьмо ты маленькое.

Потом она дала мне пощечину.

До этого она меня никогда не била. Да, они пороли меня, но по лицу никогда не били. Мы уставились друг на друга. В жаре кухни щека у меня горела. Волосы у мамы прилипли к шее.

Отец вошел на кухню сразу же, как только мама схватила меня за плечи.

— Этого мальчишку ты больше никогда не увидишь. Если только…

— Все это просто недоразумение, Мэгги, — сказал отец. — Оставь ее.

Я взглянула на него снизу вверх, благодарная за поддержку против маминого гнева. Начинались его обычные придирки к маме.

Мама окаменела в самой середине движения (она уже трясла меня за плечи). Во внутренних уголках глаз у нее стали собираться слезы, а губы затряслись. Она опять ударила меня по щеке. Дала пощечину отцу.

— Пошел ты, Брэд… — сказала она и вышла из кухни.

От второй пощечины следа не осталось, но в этот раз было больнее — из-за этих слез.

Насвистывая, отец быстро взял баночку кока-колы с кофеином и вышел, чтобы досмотреть игру.

Простое недоразумение.

— Все это просто большое недоразумение, — говорит Джина. — Она сидит на диване, вся надувшись, с дрожащими губами.

Я сажусь наискосок от нее.

— Дилен, ты нам кофе не сделаешь? — прошу я его. Думаю, он приложит все силы.

— Да сделай же что-нибудь со своей губой! — говорю я Джине. Губа перестает дергаться. Странно, но злости я не чувствую. Я чувствую себя усталой и больной. Слишком усталой и больной, чтобы рассуждать здраво. Но я все же делаю попытку. Пытаюсь составить членораздельные предложения, но отбрасываю их одно за другим еще до того, как произнести.

— Итак, когда же ты решила стать малолетней проституткой, к тому же будучи беременной? — спрашиваю я после того, как все остальные вопросы отброшены как несущественные. Речь моя вполне естественна и нейтральна, как будто я говорю с ребенком хозяев на какой-нибудь вечеринке: «Итак, Джонни, почему ты хочешь стать пожарником?»

— Кем-кем? — Глаза у нее округляются и округляются, пока не становятся такими же круглыми, как у кошки. Например, у Манеки Неко. — Я просто спросила дорогу. Я же тебе сказала.

— Нет, это ты сказала мистеру Сбитому-с-толку-офицеру-полиции.

— Ты мне не веришь? — Глаза у нее открываются еще шире (если такое возможно), и губа опять принимается за свое. Потом, как будто сообразив, что этот ее фокус с губой на меня не действует, она расправляет плечи и откидывается на спинку дивана, скрестив руки на груди. — Ты мне не веришь!

— Трудновато поверить в собственную ложь, — отвечаю я ей.

Она еще крепче стискивает себе грудную клетку и не отрываясь смотрит на кофейный столик. Хорошо бы она смогла разглядеть в его стеклянной поверхности свое будущее, но сомневаюсь, что она на это способна.

— Но это на самом деле так, — говорит она. Ну конечно, увидеть будущее она не в состоянии.

— Хватит, Джина, — говорю я, уже начиная злиться, несмотря на крайнюю усталость, — я же сама выдумала историю про эту прачечную самообслуживания.

— Да? Ну и что, все равно это правда. По крайней мере то, что я всего лишь спросила дорогу. — Она вскидывает на меня глаза из-под ресниц. Совершенно ясно, что так она привыкла разговаривать с отцом. На отца всегда действовало, когда с ним говорили на манер Лорен Бейкол, глядя из-под густых ресниц. — Почему ты мне не веришь?

— Наверное, потому, что ты украла семьдесят пять баксов из комнаты моей соседки и разбила ее кошку-копилку, — говорю я.

Я просто вижу, как в ее мозгах заработала печатная машина, готовящаяся выпустить свежее издание какого-то нового оправдания, новой лжи.

— Я взяла всего… — взгляд ее вновь скользит поверх моего левого плеча, — только двадцать долларов.

— Семьдесят пять.

Она принимается жевать кончик пальца.

— Ну, может быть. Не помню.

— Господи, Джина, — говорю я.

Раздражение берет верх над усталостью. Заяц догнал черепаху.

— Ты не понимаешь, — говорит она. — Мне же надо было выбраться отсюда. Она ерзает на диване. — Ну что, все? Я писать хочу.

И тут я срываюсь.

Глава 14

Я вовсе не оправдываю истерик. Иногда где-нибудь в супермаркете я натыкаюсь на ребенка с покрасневшим лицом, намертво вцепившегося в прилавок с конфетами и изо всех сил старающегося своим криком разрушить великую китайскую стену родительского терпения. В таких случаях я обычно съеживаюсь от отвращения и иду по другому проходу, даже если там и нет ничего, кроме вкусовых добавок к гамбургерам и консервированных анчоусов. По той же причине я не хожу и в спортивные бары. В последний раз когда я была там, какой-то парень (а может, мальчишка?) швырнул в сорокадюймовый экран телевизора кружку, когда какой-то мазила умудрился не забить гол на футбольном поле. За этим последовала жуткая сумятица, прямо ад кромешный.

Когда я уехала из дома, то решила, что с истериками покончено. Я больше не бросалась на пол, не била ни по чему кулаками, не выпускала на волю ничего из своего генетического набора… ну, месяцев шесть или девять.

С тех пор я капитально срывалась дважды.

Один раз — на Джону.

Второй раз — на сестру.

Я вопила. Орала, как полоумный дикарь.

Дикарь? Ха-ха. Дикари так не орут. Как моя мать!

Джина не сводит с меня глаз. Рот у нее широко открыт. Мне приходит в голову, что я стою над ней, как жаждущая отмщения валькирия. Подождите… Не так. Валькирии, кажется, выносили с поля боя смелых воинов и доставляли их в Вал… Вал-что-то-там. В общем, в рай. На небо. А у меня нет ни малейшего желания нести свою сестру в рай. Наверное, я одна из ворон, парящих в небе в ожидании падали.

Нет, я не ворона. Хуже.

— Я хочу домой, — говорит Джина. Она закрывает лицо руками и начинает всхлипывать.

Дилен влетает в комнату, в которую побоялся бы сунуться даже самый последний идиот.

— Вы только расстраиваете ее! — Он садится рядом с Джиной и пытается оторвать ее руки от лица.

Неловкость положения и остатки гнева делают меня холодно-высокомерной.