Анна Бабяшкина - Мне тебя надо Страница 31

Я почувствовал себя причастным к чему-то великому.

Разговор с корреспондентом радио «Свобода» прошел очень даже благожелательно, без неловкостей и агрессии. Но все равно у меня было ощущение, что я — северный олень, которого щекочет ножичком по шее маленькая разбойница. Тревога нарастала. Возможно, телепатия все-таки существует?

Мама позвонила за полчаса до конца рабочего дня. Она была в истерике.

— Что ты натворил? Ко мне только что приходила милиция!

— Ничего. Я не сделал ничего такого.

— Тогда почему тебя ищет милиция?! — Мать сбивалась на визг. — Имей в виду, если ты что-то натворил, я сама удушу тебя! Говори мне правду!!!

— Мама, я говорю правду. Это какая-то ошибка.

— Имей в виду, я дала им твой телефон.

Я повесил трубку. Без сомнения, я больше не услышу от матери ничего полезного, кроме причитаний и окриков.

Наверное, в природе существуют мамы, которые в такой ситуации говорят: «Сын, я верю, что ты не мог сделать ничего плохого. Что это какая-то ошибка. Но что бы ни случилось — я твоя мама и я люблю тебя. Я с тобой». Но это история совсем не про мою маму. Когда я во дворе дрался с пацанами, я никогда не мог надеяться, что меня кто-то защитит. Наоборот, когда я отчаянно отбивался от каких-то глумливых уродов, я уже знал, что дополнительно буду выпорот еще и дома — «за то, что ввязался в драку». Как будто я в нее ввязывался! Я просто давал сдачи! Я бы никогда сам не начал драться. Во-первых, потому, что я разумное существо и предпочитаю решать все проблемы, находя компромисс. А во-вторых, меня, честно говоря, пугает то дикое и брутальное, что принято считать исконно мужским — драки, экстремальные виды спорта, карабканье по ледяному столбу без страховки за дурацким призом, прыжки со второго этажа «на спор» и прочая бессмысленность. Я дрался только если не мог уклониться от этого. И в эти моменты мне особенно хотелось, чтобы у меня был нормальный отец. Возможно, он смог бы мне объяснить, в чем тут фишка.

Мама перезвонила, отчитала меня за то, что я бросил трубку, и продиктовала телефон оперативника, который к ней приходил. В милиции ответили быстро. Дело оказалось очень простым: с зарегистрированного на меня мобильника какой-то шутник позвонил в милицию и сообщил, что заминировано здание Самарского пединститута. Взрывчатки не обнаружили, но первый вступительный экзамен был сорван. Органам надо было выкатить кому-то счет за «ложную тревогу» и работу спецслужб. Они надеялись поиметь денег с меня.

Естественно, я все отрицал. «Сами подумайте, зачем мне, человеку, уже имеющему высшее образование, прописанному в Твери, проживающему в Москве, а в данный момент командированному в Краснодар, может понадобиться срывать вступительный экзамен в самарском вузе?» Я объяснил, что хоть номер и зарегистрирован на меня, пользовалась им девчонка из Самары. Но тоже довольно взрослая, не абитуриентка. «Видимо, у нее украли телефон», — предположил я. «В любом случае вам нужно подъехать и дать письменное объяснение». — «Куда?» — «Или по месту совершения правонарушения, либо по месту прописки».

Я успел позвонить Олесе на работу и выяснить, что она в больнице. На нее напали. Все сходилось.

Тем же вечером я предупредил Васю, людей из своего банка и помчался в Самару через Москву. Ночь я провел в аэропортах и между небом и землей. Меня преследовали какие-то дикие видения. Они возникали в моей башке самопроизвольно. Неконтролируемо. Я не знал, что с Олесей, и то вдруг видел ее со шрамом через все лицо. Или в инвалидной коляске. Или привязанной к аппарату искусственной почки. Даже ослепшей. Словом, непоправимо уязвленной. И впервые чувствовал в себе настоящее желание драться. Найти этих уродов и покалечить их на всю оставшуюся жизнь. Размазать их по стенке. Уничтожить. Аннигилировать. У меня натурально чесались костяшки на руках. Соседи по самолету боязливо оглядывались на меня, должно быть предполагая чесотку.

Такси остановилось у дома Олеси, когда собаки под присмотром хозяев совершали утренний моцион. На этот раз я уже помнил, где она живет. Она сама открыла дверь. Я шагнул из темного коридора в прихожую и на секунду ослеп. Она тут же обняла меня и расплакалась. Ее слезы текли по моей шее. Я не успел рассмотреть ее лицо. Она не отнимала его от моего плеча и продолжала рыдать. Я аккуратно и нежно ощупывал ее спину пальцами и с облегчением не обнаруживал на ней ни ран, ни переломов. Ничего такого. Мы уже минут пять стояли в коридоре. Она все еще продолжала всхлипывать мне в ключицу. У меня промелькнула перед глазами одна из самых страшных ночных картин: Олеся с безобразным шрамом от виска до носа. Я попытался отстраниться, чтобы посмотреть ей в лицо, но она упрямо прятала его от меня, зарываясь в мою рубашку.

Я понял, что моя догадка не беспочвенна, и начал подбирать слова, чтобы как-то ее утешить. Я начал говорить про то, что с этим живут. Конечно, то, что с ней случилось, — очень большая неприятность. Но пластические хирурги сейчас творят чудеса. Мы поедем с ней в Москву. Я найду ей очень хорошего, лучшего врача. Олеся наконец перестала рыдать, отстранилась и с недоумением уставилась на меня:

— Ты че?

И тут только я наконец рассмотрел, что ее лицо сохранило вполне товарный вид. Если не считать нехилого фингала под глазом, в остальном все было в порядке. Я с облегчением выдохнул.

Потом мы пили чай у нее на кухне. Олеся в третий раз просила меня рассказать, как я воображал, что она боится показать мне свое изуродованное лицо и поэтому тычется мне в шею носом. И каждый раз смеялась. Я тоже смеялся:

— Слушай, ну ты натурально так ревела, как будто у тебя травмы, несовместимые с жизнью! Здорова же ты убиваться! Из-за одного фингала так рыдать. Вот плакса!

— Так ты что, думаешь, я из-за фингала, что ли? — Брови Олеси вспрыгнули вверх, а лобик сморщился складочками.

Мы перестали смеяться. И замолчали про одно и то же. Она смотрела прямо мне в глаза.

— Тебе уже удалось полюбить этого твоего Диму? — наконец спросил я.

— Нет, — покачала она головой. — Я все-таки люблю тебя. Он хороший и все такое. Но, наверное, я не его человек. Рядом с ним мне все время приходится напоминать себе, что в нем есть чудо. А в тебе я просто все время это вижу. И с тобой я сама становлюсь лучше, сильнее, чище. Не потому, что стараюсь произвести на тебя впечатление или казаться лучше. Я действительно становлюсь такой. Люблю я тебя.

— А как насчет того, что ты хочешь жить жизнь, а не фантазировать фантазию? Кажется, так ты говорила?

— Может, то, что между нами, — это фантазия, в которой слишком мало жизни. Но в жизни с ним слишком мало фантазии.