Татьяна Алюшина - Далекий мой, единственный... Страница 32

– Благодарю, – очень вежливо ответила Юлька.

Придвинув стул к длинному преподавательскому столу, она постелила целлофановый пакет на него и, воспользовавшись стулом, как ступенькой, встала на стол, естественно, тут же завладев вниманием всей аудитории.

– Дамы и господа! – обратилась она к народу.

В аудитории раздались смешки, выкрики, но Юлька держала паузу и дождалась полной заинтересованной тишины.

– Спасибо, что обратили на меня внимание! Итак, с прискорбием для некоторых из барышень и к радости, я надеюсь, многих юношей, присутствующих здесь, сообщаю: я не лесбиянка, увы! И, чтобы не возникло иных вопросов, признаюсь также, что и не садо-, не мазо-, и не все остальное, может, тоже увы! Я самой обычной сексуальной ориентации. Может, я и зря отказываюсь от экспериментов в этом вопросе, руководствуясь исключительно нетленным учением «камасутры», но меня вполне устраивает моя сексуальная ориентация.

В аудитории раздался дружный одобрительный смех. Юлька подняла руку, требуя тишины.

– Мне очень жаль, что некоторые представители мужского пола трудно переносят отказ, превращая свое разочарование в сплетни и наговоры на отказавшую даму. Но мы, девушки, такие терпимые, все понимающие и всегда снисходительны к мужским слабостям. Правда, девочки? Это все, что я хотела сказать.

Юлька повернулась, чтобы спуститься с пьедестала, но остановилась и снова обратилась к аудитории:

– Ах, да! Чуть не забыла! Прошу простить меня великодушно. Это относится к тем, кого я лишила такого прекрасного и смачного повода для сплетен!

И Юлька быстро спустилась со стола под громкий смех, аплодисменты и одобрительные выкрики. По крайней мере, представление она им устроила нехилое.

– Ну, Раскова! – негодовал преподаватель. – Я доложу декану!

– О чем? – невинно похлопала ресницами Юлька. – О том, что я не лесбиянка?

– На место! – грозно рявкнул он.

Юлькину речь передавали по институту, как народную былину, – из уст в уста, добавляя деталей, расцвечивая подробностями от пересказчика и заменив пятиминутное выступление целой лекцией. Теперь ни для кого не было секретом, кто и почему распустил слухи про Юльку. Ванечке приходилось непросто, туго, можно сказать, ему приходилось, и он предпочел «заболеть» на время.

А Юльку таки вызвали в деканат.

– Ну, Раскова, – начал декан, когда она предстала пред его ясны очи, – что ты опять натворила?

– А что я натворила? – спросила Юлька невинно.

– Залезла на стол и рассказывала о своей сексуальной ориентации, так говорится в докладной записке, – и он, для пущей убедительности, потряс этой запиской перед ней.

– Я восстанавливала свою репутацию.

– По-твоему, это восстановить репутацию?

– А что, Александр Михайлович, я должна была делать? Прийти к вам жаловаться, что меня оклеветали и теперь ко мне девушки пристают?

– Объясни мне, Раскова, почему с тобой вечно что-то происходит, и если на кафедре случается какое-либо происшествие, то там обязательно фигурируешь ты?

– Вы преувеличиваете, я не везде поспеваю, есть еще парочка бойких ребят, – не согласилась Юлька.

– Вот скажи мне, почему из тысяч студентов ты единственная, которую я знаю не только в лицо, но и по фамилии, имени-отчеству?

– Ну, потому, что я яркая индивидуальность, – предположила Юлька.

– Ты рыжая и наглая индивидуальность! – отмахнулся устало он. – Иди с глаз долой! И постарайся сделать так, чтоб я хотя бы месяц о тебе не слышал!

– Приложу все усилия! – пообещала она, быстренько ретируясь из кабинета.

– Стой! – приказал декан, когда Юлька уже взялась за ручку двери.

Она замерла и уставилась на него со всем подобострастием, которое могла изобразить.

– Придумано неплохо, но если б ты на полтона ошиблась в интонации, то лишь убедила бы их, что подозрения не беспочвенны, а ты стараешься оправдаться. И тогда вся твоя пламенная речь обернулась бы против тебя.

– Но я же не ошиблась? – спросила она.

– Да, что удивительно. Все, иди!

У них был клевый декан! Замечательный! Известный художник, между прочим!

ИЛЬЯ

Он ушел из института, из науки. Совсем.

Леночка, в паре с растреклятой жизнью, все-таки добилась своего. Хотя нет, она здесь ни при чем – это только его решение! Вряд ли кто-то мог заставить Илью делать то, чего он сам не хотел.

Адорин держался до последнего! Но любые силы не беспредельны.

Его семья стремительно нищала. Лена не работала, лечение и восстановление родителей требовало кучу денег, и как бы ни надрывался Илья, стараясь совместить множество работ, прокормить близких, одеть, обуть становилось все сложнее.

К тому же он понимал, что чрезмерные нагрузки и тупой физический труд отвлекают его от науки, мешают продуктивно мыслить, работать. Иногда Илья уставал так, что не мог до конца записать формулу или вырубался в прямом смысле слова, засыпая на полпути рассуждений и вычислений.

Это тормозило и превращало творческий труд в пустую, вечно недоделанную рутину. Те житейские обстоятельства, которые сложились у Ильи, угнетали, пригибали к земле. Адорин стал раздражительным, начал много курить, осунулся и все время находился в состоянии напряжения, чувствуя отупляющую безнадегу, к которой прибавлялась постепенно не менее отупляющая нищета.

Именно об этом они проговорили с Игорем всю ночь.

Расков, наблюдая за Ильей, не выдержал как-то и сказал:

– Нам надо кое-что обсудить!

– Наверное, – понял, о чем он, Адорин, неохотно соглашаясь.

– Поедем сегодня после работы к нам. Возьмем бутылку, сядем и поговорим!

Они взяли две бутылки, одну из которых Игоревым девочкам, не «засветили».

Ах, эта замечательная вторая бутылочка!

Согласитесь, когда вы настроились на мужской разговор за столом, с обязательным излиянием души, то вторая, взятая на всякий случай, чтобы не бегать, если что, не прерывать нить наладившегося контакта и течения разговора по душам…

Ах, как она успокаивает, эта вторая бутылочка!

Вы договариваетесь – нет, нет, только одна! И берете две.

Ну, может, по рюмочке вдогонку, если не хватит. И, заметьте, – всегда не хватает!

Под разговор-то!

Но, главное, вы не торопитесь, не суетитесь, не экономите, прикидывая, как бы поменьше налить, чтобы хватило на всю беседу, и не отвлекаетесь в процессе разговора.

Игорь начал с того, что отчитал Адорина:

– Илья, так нельзя работать! Ты вымотался, перешел некий предел физических и, самое главное, моральных сил!

– У меня семья, Игорь. Лена не работает, родители еще не оправились.

– Да все я понимаю! – скривился Игорь. – Но ты забросил науку, то, что ты делаешь сейчас, не затрачивает и половины твоего потенциала, интеллекта! Из-за вечных физических перегрузок ты потерял кураж, радость поиска и работы мысли! А это смерть для ученого!