Жозеф Кессель - Яванская роза Страница 33

Но мне было необходимо общество женщины. Алкоголь разжигал эту потребность.

Не имея никого в своем распоряжении, я вспомнил о Флоранс.

В то время как нанятый автомобиль вез меня к набережной реки, к отелю, в котором жили метиска и сэр Арчибальд, я вспомнил о боязливых предостережениях, сэра Арчибальда. Я даже вспомнил его слова: „Ван Бек хочет проверить. Он не тот человек, который покупает вслепую".

Но если память моя была в порядке, то до меня не доходило, что эти слова должны были бы удержать меня.

„Поскольку приходится выслушивать болтунов и трусов, – сказал я себе, – становишься похожим на них!"

Это была единственная мысль, на которую оказалась способна моя помутившаяся от опьянения голова.

Однако верное объяснение нетрудно было найти.

Пока я не испытывал никакого желания увидеть Флоранс, опасение ее отца я считал разумным. Оно показалось мне абсурдным с той минуты, как вследствие неудачной охоты метиска стала для меня необходимой компенсацией.

„Ван Бек… Ван Бек…" – шептал я, пожимая плечами.

Я был уже в том состоянии, когда, жестикулируя, разговариваешь сам с собой.

„Ван Бек все же не китайский император! И даже китайский император не сможет мне помешать закончить эту ночь с Флоранс! Она меня любит, и слишком долго я оставлял ее без внимания".

Чем больше приближался я к цели своей поездки, тем больше забывал, что ехал к метиске, не сумев найти другую женщину, и тем больше я ее хотел.

Радость, которую она испытает от моего ночного визита, – в этом я был уверен, – гарантия оказаться в кровати, где меня ожидает, я знал, несравненное тело, доверчивое и сладострастное одновременно, обещание сильного и разделенного наслаждения, – все это вызывало у меня совершенно новую, обновленную страсть к Флоранс.

В особо циничном состоянии мы с Бобом называли подобное обновление „возгорание пламени". Но опьянение лишало меня всякой способности к иронии и, напротив, придавало живую искренность каждому моему внутреннему порыву.

В „Астор-хаус" вошел пылкий любовник.

Было четыре часа утра. В просторном холле царили полумрак и тишина.

Ночной портье подремывал за стойкой. Я разбудил его тумаком. Он поднял ко мне старое, умное, помятое лицо, на котором желтая кровь оставила свой след.

– Проводи меня в квартиру сэра Хьюма, – потребовал я.

Метис, взглянув на окошко с ключами, ответил:

– Сэр Арчибальд не вернулся, господин.

– Проводи меня в квартиру сэра Арчибальда! – повторил я.

– Но я же только что сказал господину…

Портье внезапно замолчал и с неподражаемой улыбкой заговорщика, которая расцветает только на губах мужчин Дальнего Востока, прошептал:

– Как я должен доложить мисс?

– Никак. Это сюрприз!

Старый метис поморгал минуту своими старческими глазками, потом со сдержанной решимостью сказал:

– Я не могу, господин. Надо докладывать.

Я не мог ждать. Я был пьян. Каждая минута, проведенная без Флоранс, казалась мне преступлением против самого себя.

Я вытащил из кармана пачку банкнот. Одной рукой я протянул их портье. Другую, сжав в кулак, я приставил к его рту.

– Выбирай! – приказал я.

Старый человек, не моргнув, осмотрел мою форму. Портье повиновался, конечно, не под моими угрозами, а благодаря форме. У нас был авторитет воинов-победителей. Самый последний кули знал тогда имя Жоффр.

Метис деликатно отвел мои обе руки и вежливо произнес:

– Идите за мной, господин.

Лифт привез нас на последний этаж.

Там портье открыл мне комнату Флоранс своим ключом. Затем я его отослал, не сумев заставить принять от меня чаевые.

Хотя его кровь была китайской только наполовину, старый человек обладал даром двигаться бесшумно. Уверен, что Флоранс не слышала, как открылась хорошо смазанная дверь. Она также не слышала моих шагов: толстый ковер покрывал пол. А так как меня преследовала мысль застать ее врасплох, с бесконечной осторожностью пробрался я к неясным очертаниям на широкой низкой кровати, освещенной легкой светотенью маленького ночника.

Но в ту самую минуту, когда я собирался обнять Флоранс за плечи и разбудить жадным поцелуем, она медленно приподнялась на подушках и прошептала спокойным и вместе с тем страстным голосом, голосом, в котором странным образом смешались сон, радость и уверенность:

– Я знала, жизнь моя, что ты тоже не можешь дождаться, когда мы отплывем на нашем судне.

Я хотел закончить свой жест, поцеловать ее в губы. Флоранс остановила меня, слегка отстранившись, и сказала:

– Сначала я хочу тебя увидеть. Иногда мне было так страшно. Я не могла вспомнить твое лицо.

Она нажала на выключатель: резкий свет ударил мне в лицо. На мгновение я вынужден был зажмуриться. Но Флоранс, долго находившаяся в темноте, тем не менее осталась с открытыми глазами, и в глубине ее темных блестящих глаз, обычно пустых и отсутствующих, я увидел вспыхнувшую такую неподдельную, огромную радость, такое откровенное сияние, что вопреки своему помутнению и опьянению почувствовал себя в страшном смущении.

– Он ничего о тебе не знает, любовь моя! – сказала Флоранс с презрением, указывая на соседнюю комнату движением своей красивой гибкой шеи. – А я была уверена, что ты придешь.

Я немедленно решил изменить ход беседы, прекратить выражение благодарности, возмущавшее внутри меня все, что было во мне лояльного, честного.

– Сэра Арчибальда нет? – спросил я.

Гримаса невыразимого отвращения исказила лицо Флоранс. Она сказала:

– Он играет или пьет где-нибудь. Вернется к полудню, как всегда грязный, дрожащий, старый, и начнет плакать. Потом отправится спать, чтобы начать все снова ночью.

– А Ван Бек?

– Я его не видела. Я не хочу его видеть.

– Но тогда же? Ты одна… ты одна целый день?

– К счастью!

– Ты не выходишь?

– Я никого не знаю в этом городе.

– Но чем же ты занимаешься?

Флоранс посмотрела на меня долгим взглядом, словно на ребенка, неспособного понять очевидное.

– Я думаю о тебе и все глубже впускаю тебя в свое сердце.

Ответ Флоранс лишь усилил мою неловкость. И неловкость стала совсем невыносимой, когда, подчиняясь женской рабской сущности, метиска попросила:

– Позволь мне раздеть тебя?

В ее просьбе было столько естественности и серьезности, что я не осмелился возражать.

Флоранс расшнуровала мои сапоги, сняла портупею. Ее длинные руки, выточенные с невыразимой изящностью, нежно освободили мое тело, и я вновь познал с ней в постели ее наивную греховность.

Затем сразу, как доверчивое животное, она заснула возле меня.

Сколькими бессонными ночами заплатила она за этот абсолютный, похожий на смерть отдых? Какой лабиринт тоски, одиночества и отчаяния испытала эта дикая девочка, чью неподвижную и нежную грудь ощущал я на своем боку? Какую ношу бездумно и непредусмотрительно возлагал на себя?