Подари мне семью (СИ) - Гранд Алекса Страница 35

Фраза производит эффект разорвавшейся бомбы. По крайней мере, у меня внутри то еще месиво.

– Никита, а ты уверен, что этот ребенок твой?

Гулко сглотнув, произносит мама. Растерянная, комкает край пиджака побелевшими пальцами. Моргает часто, шмыгает носом, словно вот-вот расплачется.

– Конечно, его. Если бы девочка хотела испортить нам жизнь, давно бы слила историю прессе. Дашке б растрезвонила. Денег попросила, в конце концов.

Резонно басит отец. Тянется к стакану с водой. Сканирует меня рентгеновским взглядом.

Ну, а я испытываю благодарность за то, что он даже не заикается о тесте ДНК. Принимает известие на веру и заботливо накрывает мамину ладонь своей.

– Как внука-то назвала?

– Дмитрием. Митей.

– Посвященный богине земледелия и плодородия, значит. Хорошее имя. Что делать-то собираешься, сын?

– Доказывать, что достоин быть рядом с ними.

Сообщаю твердо, и в эту секунду отмирает мама. Громко хлюпает носом. Всхлипывает. Вытирает свободной рукой повисшие на ресницах бусины слез.

– Господи, мы так перед ней виноваты. Извиниться надо. Обязательно. Попросить прощения. И помочь. Она столько времени воспитывала ребенка одна. Может, подыскать хороший лицей с опытными педагогами? Спортивную секцию? Никита, ты должен открыть на имя Киры счет. Хоть как-то компенсировать…

– Я разберусь, мам.

Чеканю твердо, разом обрывая ее сумбурную горячечную речь. Двумя пальцами ттягиваю в сторону ворот толстовки. И обращаюсь к прямому, словно палка, отцу.

– У меня к тебе есть одна большая просьба.

– Ну?

– Хочу развязаться с Вершиниными. Выведи активы из вашей с Николаем Ильичом фирмы.

Тишина опускается гробовая. Загустевший воздух можно резать ножом – такой он неподвижный и тяжелый.

– Ты понимаешь, что раздел не принесет ничего кроме убытков?

– Знаю, что требую многого. Но не желаю иметь с ними общих дел.

После минутного молчания уточняет папа и морщится, как будто проглотил кислый лимон. Хмурит густые брови, дергает кадыком и вдруг улыбается совсем по-мальчишески как тогда, когда я поймал форель под его руководством на нашей первой рыбалке или зажарил первый шашлык.

– У тебя есть генеральная доверенность от меня. Поступай, как считаешь нужным.

Глава 24

Кира

Еще пару дней назад я была уверена в собственной правоте и ни на йоту не сомневалась в принятом когда-то решении. Теперь мысли о том, что не стоило лишать Митю общения с отцом, постоянно меня преследуют. Давят гранитной плитой на плечи и мешают нормально дышать.

Промедление начинает казаться преступным. А внешние обстоятельства то и дело подталкивают к тому, чтобы поведать медвежонку правду.

– Ну, что, Ванек, в субботу идем в поход?

– Конечно!

– Сосиски на костре жарить будем?

– И картошку в фольге печь!

Заглушив двигатель старенькой Хонды, я выскальзываю из салона и прижимаюсь к стальному боку. Складываю руки козырьком, чтобы прикрыть глаза от палящего солнца, и становлюсь свидетелем привычного для семьи Петровых разговора, происходящего на школьной парковке.

Прокручиваю в голове нехитрые фразы и представляю на их месте нас с Лебедевым. То, как мы скупаем продукты в гипермаркете. Как пакуем рюкзаки. И как отправляемся на природу. Может, с ночевкой с палатками.

Глупости.

Отмахиваюсь от нелепых фантазий, а чуть позже получаю еще один намек «свыше».

– Пап, смотри какой шлем!

– Нравится?

– Да!

– Значит, берем. И перчатки?

– И перчатки.

Счастливые, отец с сыном покупают хоккейную экипировку. Я же несу на кассу новые щитки и налокотники и немного жалею о том, что не доверила эту миссию Никите. Он бы смотрелся куда более органично среди всех этих клюшек, коньков и панцирей.

Расплатившись, я заталкиваю глубже внезапно поселившуюся во мне растерянность и пытаюсь поднять настроение сладким.

– Пломбир или рожок?

– Давай рожок со сгущенкой.

Беру нам с сыном мороженое и опускаюсь на лавочку во дворе нашего дома. Подставляю лицо мягким лучам закатного солнца и неторопливо разворачиваю бело-оранжевую упаковку.

Заедаю тихую грусть «Экстремом» и не могу отвести взгляда от спортивной площадки, где отцы с сыновьями играют в разные игры. Кто-то осваивает баскетбол и пытается неуклюже атаковать кольцо. Кто-то тренирует волейбольную подачу. Кто-то подтягивается на турнике.

Картинка такая трогательная, что у меня начинает щипать в носу. Вздыхает и Митя. Откусывает кусочек от своего рожка и негромко роняет.

– Жалко, дядя Никита сегодня не приедет.

Цепенею. Слова вонзаются в грудную клетку острыми копьями и превращают там все в сплошное месиво. Воздух в легких циркулирует с трудом и рвется наружу сиплыми свистами.

Это мгновение становится поворотным. Не могу больше молчать. И поводы для отсрочки больше искать не могу.

– Родной, а ты бы хотел иметь такого папу, как дядя Никита?

Спрашиваю робко, хоть знаю ответ наперед. Прячу мороженое обратно в обертку и кладу его на скамейку рядом с собой. Кусок не лезет в горло, а язык прилипает к нёбу, словно его намазали клеем.

Под ребрами нестерпимо жжет. Сердце колотится, как сумасшедшее. Уверена, если ко мне подключить пульсометр, он покажет что-то запредельное.

– Хотел бы.

Смущенно сообщает медвежонок и уязвимо закусывает нижнюю губу. Я же вонзаю ногти в ладони и с разбега прыгаю с воображаемого подвесного моста. Прямиком в бурную горную реку, обжигающую кожу ледяными иглами.

– Дядя Никита… Никита… он и есть твой отец.

Осознанно подписываю себе приговор и крепко зажмуриваюсь на пару секунд. Усилием воли распахиваю веки и начинаю частить, читая десяток вопросов, застывших в пытливых серо-голубых глазах моего Мити.

– Так вышло… он не знал, что ты у него появился. Когда-то давно мы с ним сильно поссорились. Я обиделась и ничего ему про тебя не сказала. А потом он уехал из Москвы. Из России. Если бы он знал, он бы вернулся к тебе раньше. Это я во всем виновата. Надеюсь, ты сможешь меня когда-нибудь простить…

Под конец своей сумбурной речи я сбиваюсь на взволнованный шепот и судорожно всхлипываю. Одна слеза медленно скатывается по щеке, падает на прогретый асфальт. А следом за ней прорывает плотину, и я больше ничего не вижу из-за пелены льющихся градом слез.

Плохо так. До колючего комка в глотке. И вместе с тем хорошо. Оттого что не нужно больше хранить разъедающий нутро серной кислотой секрет.

– Мамочка, ты у меня самая лучшая! Я тебя очень люблю. Только не плачь!

Тараторит уже медвежонок и ерзает на лавочке, притискиваясь к моему боку. Обхватывает ладошками за талию и трется носом о легкую ткань блузки.

Конечно, он меня любит. Это ведь я обрабатывала его коленки перекисью водорода, когда он падал с велосипеда. Я мазала его ранки, когда он заразился ветрянкой в детском саду. Я кутала его в десяток одеял и поила куриным бульоном с ложки, когда он простужался.

Его любовь безусловная. И моя такая же. Бескорыстная. Безграничная.

Переживаю постепенно эту бурю и кое-как справляюсь с истерикой, от которой колотит все тело. Вытираю тыльной стороной ладони слезы и фиксирую черные разводы, оставшиеся на коже.

Выгляжу, наверное, жутко с красным опухшим носом и безобразным размазавшимся макияжем.

Именно в таком виде меня застигает врасплох Никита. Пока я ревела белугой, он пересек двор и теперь стоит в полуметре от нас и пристально смотрит сверху-вниз, готовый наказывать того, кто меня обидел.

– Ты же говорил, что не сможешь приехать сегодня.

– Плюнул на все. Соскучился.

Качнувшись с пятки на носок, признается Лебедев, а я невольно расплываюсь в робкой улыбке. Странно немного, что Никита предпочел нас с Митей традиционному ужину в кругу семьи.

Неужели обошлось без недовольства со стороны Веры Аркадьевны?

Поинтересоваться не успеваю. Каменею, когда медвежонок вздергивает подбородок и озвучивает раскалывающий пространство пополам вопрос.