Кэннон (ЛП) - Пейдж Сабрина Страница 37

Голос моей матери, кажется, становится всё тише и тише, исчезая, пока не начинает звучать так, словно она находится где-то далеко в туннеле, когда Хендрикс накрывает мою киску своим ртом, его язык исследует меня так же, как мгновение назад его пальцы. Я тяжело выдыхаю, стараясь не застонать:

— Да, мам, я тренируюсь. Да. Хендрикс включил меня в новую программу тренировок.

Хендрикс делает паузу, чтобы посмотреть на меня снизу-вверх, его губы блестят от моей влаги, затем обхватывает меня и громко шлёпает по ягодице.

— Ничего страшного, мама, — отвечаю я. — Я думаю, Хендрикс что-то уронил.

Тем временем Хендрикс ест меня так, словно я его последнее блюдо на земле, с ещё большей свирепостью втягивая мой клитор в рот, когда слышит, как я разговариваю с матерью. Я хватаюсь за него, намереваясь отстранить его голову, но на самом деле притягиваю её ближе.

Когда он скользит пальцами внутрь меня, я действительно стону. Вслух. Разговаривая по телефону со своей грёбаной матерью. Я кашляю, чтобы скрыть это, но она спрашивает, что происходит.

— Я… я думаю, меня сейчас стошнит, — выпаливаю я. — Тошнота.

Она говорит что-то о том, что рвота — приемлемая форма диеты, но я вешаю трубку прежде, чем Хендрикс успевает сделать что-нибудь ещё, и швыряю телефон через всю комнату. Он отскакивает от дивана и со стуком падает на пол, и прямо сейчас мне всё равно, даже если он разобьётся на тысячу маленьких кусочков.

Хендрикс поглаживает меня пальцами.

— Как раз вовремя, — говорит он. — Я думал, что мне придётся наклонить тебя и засунуть свой член в твою сладкую киску, чтобы заставить тебя положить трубку.

Никто никогда не разговаривал со мной подобным образом, просто употребляя такие слова, как «член» и «киска». Конечно, никто не трахал меня так, как это делает Хендрикс. И я действительно имею в виду трахал. Хендрикс трахает меня так, как, я думала, бывает только в кино: страстный, грубый и потный, вырывающий волосы, потрясающий секс.

— Теперь, когда я положила трубку, что ты сделаешь? — спрашиваю я, и он поднимает на меня взгляд, затуманенный желанием.

Затем он делает то, чего я от него хочу — просовывает пальцы мне между ног, наклоняет над диваном и трахает так, как я этого желаю. Он берёт меня жёстко и быстро, запрокидывая мою голову назад, когда тянет за волосы, и когда я кончаю, то выкрикиваю его имя, прежде чем рухнуть потной грудой на диван.

После этого он проводит рукой по моей спине и бёдрам.

— Давай свалим отсюда на хрен, Эдди, — говорит он.

— Куда? — я не уверена, говорит ли он о сегодняшнем дне или навсегда, и я не уверена, что меня это волнует.

— Дорожная поездка?

Я ухмыляюсь:

— У тебя есть расписание. Ты босс. Можем мы?

— Скажи это ещё раз.

— Что сказать?

— Скажи, что я босс.

Я смеюсь и пытаюсь влепить ему пощёчину с того места, где стою, но я не могу дотянуться до него, согнувшись вот так, и Хендрикс хихикает.

— Я не буду повторять это снова. Думаю, ты неправильно расслышал меня в первый раз.

— Давай, — говорит он, шлёпая меня по заднице. — Скажи это, и я расскажу тебе расписание.

— Хорошо, — говорю я с притворно-раздражённым вздохом. — Ты босс. Но только когда дело касается расписания.

— Какого-хрена-вообще, — говорит он. — Пошли все к чёрту. У нас есть пара дней до церемонии награждения. Давай отправимся в путешествие.

Я согласна, захваченная воспоминаниями о сексе. Я не знаю, из-за секса или из-за того, что я с Хендриксом, у меня кружится голова и я становлюсь безрассудной, но мне плевать на то, чтобы бросить всё и сбежать с ним.

Один этот факт должен меня пугать.

Глава 25

Хендрикс

Один год назад

Я стою перед дверью в дом, парализованный страхом, печалью, виной, яростью и тысячью других эмоций, которые я, возможно, не могу сформулировать, кружащихся в моей голове. Страх сжимает моё сердце, даже сильнее, чем это было, когда я был в той адской дыре в Афганистане.

Зачем я сюда пришёл? Что, чёрт возьми, я собираюсь сказать именно ей?

Дверь открывает Мэнди. Она выглядит старше, чем на фотографиях, которые Уотсон всегда показывал мне, у неё тёмные круги под глазами. Но я думаю, именно это и делает с тобой смерть мужа. Она держит на бедре ребёнка — Эми. Малышка теперь тоже подросла, и она смотрит на меня широко раскрытыми глазами, как будто тоже не понимает, какого чёрта я здесь делаю.

Взгляд Мэнди задерживается на мне, на парадной форме, которую я ношу из уважения к тому, что я здесь делаю, хотя это и неофициально. У неё уже был такой визит, официальный, когда они появляются у твоей двери с флагом. Это должен был сделать я, единственный выживший член моего отряда.

Я струсил раньше.

Теперь я навёрстываю упущенное.

Прошло три месяца. Три месяца, прежде чем я смог с этим смириться. Две недели с тех пор, как я вообще смог сесть за руль грёбаной машины. Я ехал в Кентукки, мои пальцы так крепко сжимали руль, что побелели костяшки, сердце колотилось так быстро, что я был уверен, что у меня вот-вот случится сердечный приступ.

И теперь я стою здесь, одетый в форму, вручаю ей флаг, моя жалкая попытка дать ей что-то, что компенсирует её потерю. Моя жалкая попытка смягчить чувство вины, которое я испытываю за то, что выжил во время взрыва, который должен был убить и меня тоже.

Пожилая женщина подходит к двери позади неё и останавливается, увидев меня, молча забирая ребёнка из рук Мэнди. Жена Уотсона тянется к флагу, выражение её лица не меняется, пока она не дотрагивается до ткани. Затем она падает на колени, всё ещё держа его руками, издавая крик, который разрывает меня до глубины души.

Я касаюсь её руки, намереваясь поднять её на ноги, сказать что-нибудь значимое, что избавит от боли. Но когда я кладу свою руку на её, я теряю себя. Плотина открывается, и я не могу остановить слёзы, которые текут по моему лицу. И так, мы стоим там, она и я, вместе оплакивая жизнь её мужа и жизни моих друзей, которые были потеряны.

***

Наши дни

— Итак, куда мы едем? — спрашивает Эдди, забираясь на переднее сиденье и ставя босые ноги на приборную панель моей отстойной машины.

— Серьёзно? Ты задаёшь мне этот вопрос? Как ты думаешь, куда мы направляемся?

Эдди улыбается:

— На пляж.

Совсем как тогда, когда ей было шестнадцать.

И это так, словно мы снова подростки, Эдди смеётся над какой-то глупостью, которую я говорю, и хлопает меня по руке с пассажирского сиденья, пока мы семь часов едем в Хилтон-Хед. Вдали от всего этого дерьма в Нэшвилле Эдди начинает раскрываться. Морщинка, которая, как я думал, навсегда отпечаталась у неё на лбу, исчезла, и она кажется довольной и непринуждённой. Она кажется счастливой.

Я вспоминаю, как в последний раз ездил в путешествие, в Кентукки, чтобы повидаться с женой Уотсона Мэнди. Поездка, которая разорвала меня надвое, оставила меня сломленным. Я совершил ту же поездку ещё четыре раза, свою версию паломничества, совершив то, чего я боялся больше всего, что, как я думал, уничтожит меня. Но, в конце концов, этого не произошло. Это помогло мне собраться.

Она смотрит на меня, пока мы едем:

— Ты пялишься на меня.

Я пожимаю плечами:

— Без причины.

— Что? — спрашивает она, повышая голос. Но она улыбается.

— Ты просто выглядишь… счастливой, — говорю я. Но счастлива не только она. Это странное чувство — быть довольным. Оно подкрадывается к тебе, когда ты меньше всего этого ожидаешь. В этом отношении это очень похоже на любовь.

— Обычно я не выгляжу счастливой?

Я смеюсь:

— Чёрт, нет, это не так.

— Ну, может быть, я и счастлива, Хендрикс, — замечает она. — Я думаю, что могла бы быть.

Я думаю, что я тоже мог бы быть.

***

Эдди прикрывает рот рукой, её плечи трясутся, когда она хихикает, прикрываясь рукой, над тремя студентками колледжа, поющими караоке в пьяном исполнении «Не переставай верить». Мы сидим в маленьком дайв-баре на пляже, Эдди в джинсовой юбке с разрезом и майке на бретельках, в бейсболке. Перед тем, как мы покинули отель, она беспокоилась, что кто-нибудь может её узнать, но никто этого не сделал, и я испытываю облегчение. Она выглядит как обычная студентка колледжа. Только намного сексуальнее.