Наталья Ручей - Дыхание осени Страница 38

Стоп, я живу в его доме, значит, точно вернется.

А квартиры, о которых он говорил?..

Ерунда! Ну не будет же он от меня прятаться? Разговор у нас состоится, вне сомнений, серьезный, и пока Яра нет, лучше морально к нему подготовиться, а не накручивать себя до нервного срыва…

Глубоко задумавшись, я не сразу реагирую на стук в двери. Видеть никого не хочу, но и обидеть — тоже, тем более, повариху, которая просто спасает меня от бессонницы. Если бы не ее чудотворные отвары, я бы так и бродила неупокоенной тенью по комнате, и вот же ж, настойчивая, знает, что меня легко уговорить лаской, и не уходит, хотя я упорно молчу, а причитает соловушкой.

— Злата Юрьевна? — заботливый голос за дверью. — Злата Юрьевна, я войду, ладно? Вы не против? Злата Юрьевна, начинаю беспокоиться и входить…

Ну не дом, а проходной двор, честное слово! Но сама виновата, в двери есть замок, а не закрываю. Не привыкла, да и неожиданно заметила у себя еще один вид клаустрофобии: если в комнате кто-то есть (кто-то… понятно кто, Яр), могу взаперти сутки просидеть (кхм… или пролежать, и не только сутки), а одна чувствую себя зверем в клетке. Неуютно, хочется вырваться на свободу, бежать…

А овца в клетке — страшная сила, никого не заденет, а сама пораниться может. Думается мне, все вокруг это понимают прекрасно, потому вот некоторые и суют мне безбоязно телефонной трубкой под нос.

Кто мне может звонить на домашний? Да никто! Но спасая нос, взять телефон приходится.

— Да?

— Злата, почему у тебя выключен мобильный?

Ой, мамочки! Яр! Повариха, подмигнув (у Егора, что ли, научилась), выходит из комнаты, и у нас происходит тет. Я, темный экран мобильного и глаза мужа, которые видятся мне на этом экране. С прищуром взгляд, прикидывает, совру или нет, выжидает. И даже подсказку дает, за которую так соблазнительно ухватиться:

— Разрядился?

— Нет.

Большая ложь начинается с мелочей, большая глупость, как известно, — последствия правды.

— Хм, понятно.

— Хорошо, когда все понятно, — понимаю, что несу чушь, но не в силах остановиться.

— Да, согласен.

— Да, прекрасно.

Замечательный разговор, ничего не скажешь! И один из нас делает правильный ход, закрывая пустую тему.

— Злата…

— Да?

— Я расслышал, что ты сказала…

— Хорошо, а то, знаешь ли, поговорить с собой я могу и без телефона.

— Ты немного не поняла. Я имею в виду не то, что ты говоришь сейчас, — усмешка, от которой я таю. — Я расслышал, когда ты сказала, что любишь меня.

— Вот как?

Я боюсь спрашивать, что он хочет сказать в ответ, боюсь спрашивать, зачем перезванивает, но пока его голос спокоен, как обычно, в нем нет напряженности, отчуждения. Но и тепла или радости нет. Он такой, как и прежде.

— Да, — повторяет он.

— Ну что ж… — мямлю я.

Я не знаю, что говорить, все-таки признание по телефону — огромная глупость. Вот сейчас бы прижалась к нему, спрятала пылающее лицо на груди, и пусть думает себе, что хочет — не отпустила бы и уйти не дала. А между нами такое расстояние, что взвою от боли, разрывающей душу, закричу, что мечтаю его увидеть — не поймет, не услышит…

— Собственно, я был в курсе.

— Собственно, в курсе чего?

— Я был в курсе, что ты меня любишь.

— Вот как?

— Помнишь нашу последнюю ночь?

Надеюсь, это не намек, что она больше не повторится…

— Я все ночи с тобой помню.

— Сомневаюсь, — такое самодовольство в голосе, — иногда ты паришь в невесомости.

— А у нас сейчас секс по телефону?

— Хорошая идея, непременно попробуем. Но сейчас у нас разговор по душам.

— Интересно, а разве разговор по душам не должен происходить с глазу на глаз?

— У нас с тобой именно так. Рядом со мной никого нет, ты в комнате тоже одна.

— Ты уверен? — с вызовом спрашиваю я.

Смех, и будто и не было моей язвительной шпильки, продолжает со спокойной улыбкой. Так отчетливо представляю его, что кажется, будто он напротив, и стоит только открыть глаза…

Кстати, я действительно говорю с ним, сомкнув ресницы, чтобы ближе, пусть мысленно, но ближе к нему…

— В ночь перед моим отъездом ты сказала, что любишь меня. Ты почти не могла связно говорить, но именно эти слова прозвучали довольно связно.

Я?! Сказала?! Почему я не помню?!

Даже с кресла встала, не могу усидеть, когда внутри вулкан разворачивается. Меряю крупными шагами комнату и пытаюсь вернуть опешивший от новостей язык в рот.

— Эта командировка… — Яр делает паузу, а я качаюсь на носочках, как маятник. — Я мог взять тебя с собой, но мне нужно было побыть одному.

— Понимаю.

— Мне нужно было подумать.

На языке крутится: «и как результаты?», но я повторяю:

— Понимаю.

Хотя в голове такой сумбур, что не разобраться. Я тут мучаюсь, как сказать ему, не нахожу себе места, потом все-таки говорю и прячусь, а он находит меня, и оказывается, все уже знает. И пока я думала, как сказать, он думал, как к этому относиться…

Голова закружилась, и я так раскачалась, что едва не вывалилась на балкон, пришлось возобновить нервное хождение. Безопасней.

— Первый раз, когда ты сказала, что любишь меня, я подумал, это от наплыва эмоций. Ты… тебе было хорошо, и ты могла в порыве… поблагодарить…

Жаль, что он далеко, у меня сейчас столько эмоций, что через балкон точно бы кто-то слетал, и явно не я.

— Если бы я думала, что ты нуждаешься в такого рода благодарностях, я бы поблагодарила гораздо раньше! В первый же день! Или нет… лучше сразу, при знакомстве!

Пауза и такое, очень вкрадчивое, слегка удивленное:

— Ты злишься…

— Ты наблюдателен.

Да, я злюсь, и еще я обижена. И вулкан, бушующий внутри, противно шевелится и отдает почему-то не жаром, а холодом. Я устала, я подумаю завтра о том, о чем думать не хочется, завтра снова буду бороться, а пока…

— Не бросай трубку.

И как угадал? Но я все еще на волне сильных эмоций. Я могу не услышать его.

— Пожалуйста.

Мои пальцы нехотя отодвигаются от красной кнопки.

— Я сперва не поверил, но когда ты повторила, сегодня… То, что ты сказала… Я хочу уточнить, если ты не против… Это правда?

Без комментариев. Ему не просто трудно поверить, а даже повторить вслух, вслед за мной. Люблю… Да, люблю, черт его подери!

И вулкан, наконец, выплескивается. Не пылает, а льдом сковывает эмоции и я слышу свой вздох, умиротворенно-спокойный, и свой голос, который звучит поразительно ровно, вопреки пережитому.

— Яр, у меня чешутся пальцы нажать отбой. Я слушаю тебя и понимаю, что не хочу слушать. Поменяемся местами? — Я не тяну, когда он соизволит согласиться или оспорить. У него в данный момент нет выбора. — То, что ты не любишь меня, знаю и не жду в ответ, словно эхо, романтических признаний. Но почему так трудно поверить? Неужели никто никогда не любил тебя? Неужели никто не говорил, что у него голова кругом от одного твоего взгляда? Что дышать забывает от малейших прикосновений? И что сердце бьется в два раза быстрее, когда просто сидишь рядом и почти останавливается, когда тебя нет? Неужели никто не умирал от твоих поцелуев и не возрождался из пепла от них же? И никто не описывал лихорадку, когда ты небрежно скидываешь рубашку в лучах заходящего солнца, а потом расстегиваешь верхнюю пуговицу брюк и делаешь шаг? И никто, предвкушая, не терял на секунды сознание, когда слышал звук медленно ползущей вниз молнии? И день без тебя никто не проживал как неделю? А неделю — как год? И никто не шептал в приоткрытые губы, как не хочет тебя отпускать? И как ждет, что вернешься? Неужели никто? Никогда? Ни разу?