Сжигая запреты (СИ) - Тодорова Елена Страница 39

В Тибете, куда я катаюсь, ретрит[3] чаще всего занимает месяц. Однако я встречал монахов, которые посвятили этому способу самопознания по году своей жизни. Представляете себе, год жизни в вакууме? Без света, без звуков, без запахов, без каких-либо раздражителей. Есть кнопка, которую ты жмешь, только если испытываешь критический голод. Но даже когда открывается дверь, и тебе приносят еду – горстку гребаного риса, тупо, чтобы не сдохнуть, смотреть нельзя. Нужно уйти в дальний угол и закрыть ладонями лицо. И это на протяжении года! Если не тронешься, все то дерьмо, что ты накапливал годами вместе с расплодившимся стадом тараканов, вытравится.

Так что мои двенадцатичасовые практики с перерывами – щадящий курс. Заканчиваю все обновления вечером следующего после поджога дня. Честно признаться, когда отправляюсь искать Чарушину, я еще не осознаю всего, что несу с собой. Просто чувствую, что готов.

Нахожу Маринку бродящей у кромки океана.

Она видит меня и, нахмурившись, замирает. Я вижу ее и ускоряюсь.

Сердце сжимается, запуская последний процесс трансформации. Он высвобождает гигантское число биохимических реакций и выбрасывает бешеное количество электромагнитных импульсов.

Клинок истины между ребер. Остановка сердца. И бесконечная невозможность дышать.

Чувства, эмоции и ощущения… Их, мать вашу, так много!

Она моя. Настолько, что внутри нее часть меня живет.

Я все еще вусмерть напуган перспективой продолжения рода и необходимостью быть чьим-то отцом, но при этом испытываю одержимое желание увидеть, как у Маринки растет живот, как она рожает моего ребенка, как она о нем заботится.

Это свяжет нас на веки вечные. Точно!

Даже когда ребенок покинет ее утробу, следы останутся. Я уже ее заразил. Смешались наши генетические коды, наша энергетика, весь наш биологический материал. И я не хочу это уничтожать. На самом деле не хочу! Я хочу оставаться внутри нее навсегда.

Когда-то я бы четвертовал себя за такие мысли, но сейчас просто позволяю потоку своего подсознания сливаться с реальностью.

Говорят, все тайное, что скрыто в человеке – самое страшное. Несомненно. Но, черт возьми, оно в нашей жизни и самое кайфовое!

– Что тебе надо? – выдыхает Маринка настороженно, скрещивая на груди руки.

Отгораживается.

Должно быть, я странно на нее смотрю. Как дикарь. Да, я сейчас работаю, словно рентген. Проникаю в ее организм, чтобы видеть то, что мне надо. В ее животе стучит сердце моего ребенка. Я помню этот звук. Оказывается, он засел в моем подсознании.

– Марина, я хочу с тобой поговорить.

– Я не в настроении, Дань, – фыркает, как обычно, но в глазах слезы блестят. – И вообще… Ты вот там сидел, думал трое суток, а я тут как бы с ума сходила! И, должно быть, сошла! Мне надоело, Дань! Я здесь больше не выдерживаю… Домой хочу! Хватит!

– Маринка… – беру ее за руку. – Подожди ты! Иди сюда, Марин, – давлю интонациями, когда вырывается. И хрупкую кисть без меры сжимаю. – Я все решил, Марин! Больше не уйду, клянусь!

– Да что ты? Мне уже начинать рыдать от счастья?!

Понимаю, что слово за слово, мы с ней сейчас договоримся либо до необратимого скандала и очередного разрыва, либо до животного секса. Поэтому прикусываю язык, подхватываю ее на руки и просто несу туда, куда мне надо.

В обугленную беседку, которую Марина сутки назад пыталась уничтожить. Белого цвета практически не осталось. Конструкция вся черная и на треть разрушенная.

Усаживая Чарушину на искореженный стул, опускаюсь рядом на корточки и замираю, когда сталкиваемся взглядами.

– Даня… – в ее глазах испуг читается. – Тут все разваливается. Я сейчас упаду! – нотки панические, но глухие, будто повышать голос боится.

– Ниже земли не упадем, Марин, – тихо отражаю я.

И она понимает.

Эти же слова ей говорил перед прыжком, после которого все в наших жизнях и полетело кувырком.

– Ты, когда поджог устаивала, о последствиях думала?

Она закусывает губы и мотает головой.

– Принимай, – надеюсь, что это слово сказано с самыми жесткими интонациями, которые мне сегодня предстоит использовать. Не хочу я орать и творить какую-то дичь. – Марина? – окликаю, когда она не отзывается. – Принимай, – дожимаю все же грубее.

– Принимаю!

– Отлично. Теперь постарайся услышать меня. Ты была первым игроком в этой игре, Марин. Помнишь свой план? Сколько ты его разрабатывала? Ты же все это придумала. Я без тебя не могу продолжать. Ты – ключ ко всему.

– Все давно вышло из-под контроля, – шепчет моя ведьма задушенно.

Киваю, соглашаясь.

– Давай разруливать, Марин.

– Легко сказать, Дань!

Совсем нелегко. С трудом сглатываю. Слова подбирать еще тяжелее. Кажется, на действиях все даже проще.

Разве непонятно еще, как сильно я ее люблю?

Повторно сглатываю, хотя уже нечего.

– Тебе просто страшно, да?

– Конечно, страшно! – выталкивает тем же шепотом, но крайне эмоционально.

Мне, блядь, тоже. Знала бы она, насколько! Но делиться таким крайне стремно.

– Чего ты боишься?

– Твоих пасхалочек[4]!

Понимая, что она уловила суть происходящего, шумно выдыхаю и вдруг с облегчением довольно ухмыляюсь.

Сердце отбивает странный ритм, когда осознаю, что переплыть на плоту океан все же возможно. И выбраться из-подо льда тоже.

– Но ты же будешь внимательной, Динь-Динь? – подмигиваю.

– Даже не сомневайся!

30

Я готов.

Я привык к подобному.

© Даниил Шатохин

Занимаю свое место за столом.

Со стороны, должно быть, трешово в этой обгорелой конструкции выглядим. Только ведь это именно то, что мы с Чарушиной оставляем после себя. Я бы мог организовать уборку, но, думаю, нам обоим следует впитать и запомнить эту разруху.

Прежде чем начать говорить, хватаю Маринку за руки, стискиваю тонкие кисти и припечатываю их к черной, от толстого слоя сажи, поверхности стола. Не могу допустить, чтобы она в какой-то момент убежала. Когда встречаемся взглядами, она это, должно быть, понимает – вздыхает и содрогается.

– Расскажи мне все с самого начала, – прошу не особо ласково.

Все еще немного давлю, иначе сейчас не получается.

Она опускает взгляд. На миг застывает, будто приходится задуматься. После выразительного вдоха решительно вскидывает взгляд обратно на меня.

Я только этого и жду. Принимаю, несмотря на то, что по эмоциям там буря несется.

– Что именно, Дань? Что тебя интересует? – выпаливает быстро, но приглушенно.

– Все, что касается нас, Марин, – заявляю прямо и уверенно. Сам же задаю старт: – Когда ты влюбилась?

Руки Чарушиной под моими ладонями вздрагивают. Машинально усиливаю хватку и, мотнув головой, прошу ее не обрывать контакт.

– Мы были на даче… На пирсе… Вы с Тёмой и Киром прыгали… – проговаривает сдавленным шепотом. – Ты, как обычно, вертел свои чертовы сальто… Что-то не рассчитал и расшиб о край бетона голову… – Маринкин голос срывается, начинает вместе с губами дрожать. Она их поджимает и, глядя на шрам, который остался после того случая с левой стороны моего лба, выдерживает долгую-долгую паузу. У меня же за ребрами все в огромную глыбу сбивается. – Я… Я… Когда ты вышел из воды с потеками крови по лицу, мне будто грудь кто-то разорвал, – продолжает, наконец, Маринка, заставляя меня уже задыхаться, потому что вдохнуть я не могу. Закусываю губы и полностью торможу эту функцию. Только кровь бурлит, словно океан перед штормом. – Тёма осмотрел рану и сказал, что придется шить, а потом… Потом вы все, как стадо самых настоящих идиотов, загоготали и стали обсуждать, какую музыку следует включить в музыкальную программу на твоих поминках! Ты повернулся ко мне и спросил, смогу ли я забыть все наши терки при жизни и спеть на твоей могиле «Этот парень был из тех, кто просто любит жизнь[5]»…

– Ты двинула меня кулаками в грудь, – вспоминаю я, ощущая, как по коже озноб летит.