Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви Страница 39

— Сворачивай и поезжай наперерез, вопреки всем правилам, — сказала Клеманс.

Я нарушил правила движения раз, другой, пренебрег и одним дорожным знаком, и вторым, и наконец мы выехали на какую-то равнину, над которой едва заметно подрагивал прозрачный воздух, где виднелись какие-то изгороди, кое-где высились колокольни, чьи шпили, словно иглы проигрывателей, вонзались в огромную пластинку неба, и от подобного соприкосновения рождалась музыка… то были звуки незамысловатого романса, слегка печальные… у прудика, больше походившего на большую лужу, ярко зеленела трава… На проселочной дороге иногда попадались и замощенные когда-то давным-давно участки; она приглашала нас в стародавние времена, во времена королевы Брунгильды, когда у дам, возлежавших на подстилках в повозках, на этих бескрайних равнинных просторах начинались приступы головокружения и тошноты, то есть признаки высокогорной болезни, а все потому, что у них перед глазами постоянно двигались, словно приплясывали огромные лошадиные крупы. Несколько коров показывали нам языки, позеленевшие от травы, словно дразня нас. Посреди поля навечно застыл менгир — памятник, сооруженный нашим дальним предком.

— А ведь когда-то здесь жили люди, — сказала Клеманс. — Здесь они собирались на празднества.

День уже начал клониться к вечеру, точно так же, как лето к осени. Равнина, хоть и была плоской, все же имела незаметные возвышенности и впадины, и потому она показывала нам то большие голубые скатерти полей, засеянных цветущим льном, то золотисто-рыжие квадратные салфетки ячменя. Крест, вбитый не то в тысячелетний межевой столб, не то в каменную тумбу, придавал обычной развилке какой-то торжественно-возвышенный вид. Клеманс вытащила монетку и подбросила ее, чтобы в зависимости от того, выпадет орел или решка, выбрать дорогу, по которой нам предстояло ехать дальше. Тут как раз нам попался на глаза какой-то странный бритый тип; был он в одной рубахе, без пиджака, в брюках, заправленных в высокие гетры, его сопровождала собака, тотчас же принявшаяся крутиться на месте волчком, словно она ловила себя за хвост.

— Простите, мсье, у нас возникла кое-какая проблема…

— Да, понимаю. Дайте-ка подумать. Поесть. Поспать. Хорошо. Мы сейчас с вами здесь. Нет, что-то ничего не приходит на ум. Фелисите! Да, вполне возможно… Фелисите… Ну да, сестры… Там и поесть дадут, и переночевать можно… Пожалуй, это и будет наилучший выход… Отсюда пешком, наверное, около часу… Так вот, поезжайте все время прямо. По левую руку от вас будет ферма, езжайте дальше, а когда доедете до одинокого дуба, Дуба повешенных, это очень старый дуб, он сохранился до наших дней со времен Карла Пятого, так вот, вы его обогнете, потому что дорога делает там петлю, ну а там уж рукой подать до Сент-Фелисите, как говорится, до этого крохотного хутора из четырех домиков, утыканных телевизионными антеннами и увитых плющом, среди которых находится и бакалейная лавка, но только над ней антенны нет… так вот, до него всего-то ничего… не дальше полета куропатки… Возможно, добравшись до Сент-Фелисите, вы услышите звуки пианино, доносящиеся из бакалейной лавки. Эта лавка в период охоты служит местом встреч для охотников, местом передержки сменных собак, хозяйничают там сестры Рамекен, двойняшки, очень милые и любезные старушки. Они всем охотно рассказывают историю своей жизни. Разумеется, они ужасно старомодны, но их надо принимать такими, какие они есть. Вам решать, заночуете вы у них или нет. Но должен вам сказать, что я сам хотя и установил параболическую антенну в соседнем хуторе, чтобы принимать передачи из Белого дома и с Красной площади, я все же время от времени захожу к ним, когда у меня возникает желание помечтать.

Звуки вальса — кто-то играл его на рояле в четыре руки — доносились из окошка с маленькими стеклами. Затем они внезапно смолкли. Под вывеской «Сент-Фелисите» нас ждали копоть на потолке и стенах, чехлы на стульях и скатерти из сурового полотна, засиженные мухами свечи и смешанный запах одеколона, сардин, ванили и еле уловимого, почти выветрившегося запаха перца.

Такая атмосфера царила и в той комнате, которую сестры Рамекен нам открыли с неким благоговением. Окошко представляло собой как бы раму для кусочка какого-то смиренного, укрощенного неба, бесцветного и безмолвного, бесконечно тихого, но за этой безмятежностью и тишиной ощущалось тайное беспокойство, исходившее от присутствия где-то в неведомых глубинах некой неведомой сгнившей плоти, которая явит всю свою силу в день Страшного Суда. Огромная кровать занимала половину комнаты, а перина на ней вздымалась чуть ли не до половины высоты деревянной перегородки. Мы тотчас же забрались в постель, даже не разобрав чемодан и дорожную сумку, как, вероятно, поступают люди, попавшие в иной, потусторонний мир и ожидающие там, когда их позовут…

Багажник нашей машины представлял собой одновременно и писчебумажный магазинчик, и книжную лавку на колесах: там лежали пачки бумаги, пеналы с ручками и карандашами, словари, справочники, географические атласы, а также романы Маргарет Стилтон, предназначенные для подарков.

Клеманс подложила под колченогий столик, стоявший в комнате, свою карманную Библию (сокращенное издание для детей), она всегда возила ее с собой, и принялась писать, усевшись лицом к окну, несмотря на мои настоятельные советы отдохнуть, но желание писать было сильнее ее, да и вид ровного, белесовато-бесцветного неба мог отвлечь ее от роившихся мыслей не больше, чем гладкая стена. Я отправился бродить по равнине и бродил там, пока не устал от ходьбы. Я заглядывал во дворы затерянных среди этих просторов одиноких ферм, останавливался на минутку, чтобы сказать несколько слов коровам, сгрудившимся вокруг цинкового корытца-поилки. Вдоль линии горизонта упрямо сновал туда и обратно какой-то трактор, делавший и без того плоскую равнину еще более плоской и ровной.

На протяжении двух последних дней мы ели консервированную скумбрию и жирное пюре, устраиваясь за старинной стойкой бакалейной лавки, служившей в сезон охоты баром, где подавали можжевеловую настойку; сестры Рамекен отрезали нам большие ломти хлеба от буханок, которые привозил на хутор владелец автофургона для доставки хлеба. Мы умывались в дальнем углу двора, где стоял служивший ванной чан. Старые дамы держались с нами преувеличенно скромно, ибо подозревали, что мы с Клеманс — любовники и что мы скрываемся от погони обманутых нами супругов. Они с нами не вступали в разговоры, вероятно, по той причине, что полагали, будто мы остановимся у них на ночь-другую, не больше. Но на третий день, когда одна из них принесла нам стакан смородины, а вторая как раз исчезла в погребе и тотчас же вынырнула оттуда, держа в руках кувшинчик с водкой из виноградных выжимок, они хором спросили нас, не желаем ли мы выпить вместе с ними по рюмочке.