Терри Макмиллан - Дела житейские Страница 4

А Дарлин туда же:

— Если бы ты, Фрэнклин, кончил школу, ты играл бы за Никсов. У них тяжелые времена, и ты это знаешь. Тебе и в колледж ходить бы не пришлось. Сразу бы деньгу заколачивал.

Ну и ну! Рассуждает, как все в Америке. Раз тебя угораздило родиться негром, да еще под два метра, значит, сам Бог велел тебе играть в футбол или баскетбол? Потеха! Но я на Дарлин не сержусь. Скорей, жалею. Она бедолага. По вине родителей, конечно. Ни на одной работе она долго не засиживается: с головой у нее явно не в порядке. И мужика не может себе найти. Живет в треклятом Бронксе и глухо пьет. Думает, что об этом никто не знает, но я-то знаю. Я их всех около года не видел и, честно говоря, готов не видеть еще год. Кроме, пожалуй, Дарлин. Она меня беспокоит. Я время от времени звоню ей, чтобы проверить, жива ли она. Она уже пыталась покончить с собой. Думаете, мои старики подняли задницы и помчались к ней?

Они всегда спали и видели, чтоб мы все по их правилам жили, а значит, были паиньками и во всем с ними соглашались. Им и в голову не приходило, что у детей может быть свое мнение. Про меня уж и говорить нечего. Они питали ко мне только одно искреннее чувство, но не любовь, а разочарование. Могли бы лучше понимать единственного сына. Как бы не так! Ну, может, они обрадовались бы, если бы я подкатил к ним на новенькой машине в приличной тройке, при галстуке и с кредитными карточками в кармане, показывая всем своим видом, что не стал подонком, как они мне пророчили. Как же, ждите. Если бы мне и вправду так пофартило, они узнали бы об этом последними, поскольку сами никогда не старались меня порадовать.

Судьба прихотлива. Тебе может неожиданно повезти, или вдруг на тридцать втором году ты задумаешься и поймешь, что твоя жизнь — сущее болото, что ты никуда не движешься и ни к чему не пришел. Просто тебя несет по течению, а ты делаешь вид, будто тебе туда и надо, но сам-то не знаешь, куда. И сидишь в своей комнатенке, смолишь сигарету за сигаретой, пьешь стакан за стаканом и смотришь на кусок дерева, из которого может выйти что-то красивое. Ведь отлично знаешь: то, что ты делаешь, здорово, но понятия не имеешь, как это пристроить, куда с этим податься. И тебя вдруг охватывает страх. Но разве кому-нибудь скажешь? Мужчине не пристало бояться, особенно если он толком не знает, отчего ему не по себе. Да и вообще не собираюсь я никому говорить, что Фрэнклин Свифт чего-то боится.

Но время пугает меня.

Чувствуешь, как оно утекает. Словно я должен встать и шагнуть. Далеко шагнуть. Сделать решительный шаг. Чертовски важный. Ах, если белые дадут черным передышку, я, Бог даст, вступлю наконец в этот треклятый профсоюз. Тогда можно будет заколачивать четырнадцать-семнадцать долларов в час. По всему Бруклину рушат старые здания и возводят новые. За доллар итальянцы восстановят что угодно. Но попробуй ты, черный, вступить в этот профсоюз. Тут все ополчится против тебя. Либо вышибут до конца нужного срока, либо откупятся, чтобы язык за зубами держал. Все сделают, только бы не платить тебе по профсоюзным ставкам. Да и как раскошелиться на эти чертовы взносы, получая шесть-семь баксов в час? Вот потому я и чернорабочий. Поработай я на одном месте хоть несколько недель, да чтоб платили чуть больше, чем эти гроши, за рабский труд, я бы вступил. На это нужно тридцать дней. Эх-ма! Тогда бы я и приличную машину купил. Выбрался бы из этой норы и снял бы однокомнатную квартиру. Давал бы больше денег ребятишкам. Мог бы иногда их и на ночь оставлять. Свозил бы на Кони-Айленд, в кино. Господи, да много ли мне надо.

Но хоть сейчас на дворе 1982 год, белые все равно хотят, чтобы черные задаром гнули на них спины. Если бы я день-деньской просиживал, как мои соседи, дома, они бы сказали, что я никчемный, ленивый и глупый негр. А ведь я чуть не вымаливаю у этих засранцев работу, и они, чувствуя опасность, всеми правдами и неправдами стараются спровадить меня.

Но человек устает от попрошайничества. Мало-помалу в тебе и следа не остается от того, что называется чувством собственного достоинства. А им только этого и надо. Вот почему теперь каждый кирпич, каждая тачка, вся эта грязь, которую приходится месить, всякая стена, которую я возвожу или разрушаю, лишь прибавляет мне горечи, и, видит Бог, придет день, когда я брошу все и скажу:

— Катитесь вы все к чертовой матери!

Но, как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Поэтому я и стал подумывать о вечерней школе. Не вкалывать же мне на стройке всю жизнь. В конце концов и мышцы изнашиваются и мозги так сохнут. Много у меня пороков, но глупость не в их числе. В один прекрасный день я все равно заведу свое дело. Буду сам себе голова. Буду приказывать, а не исполнять приказы. Чтобы в кармане бренчали монетки и в банке был счет. В конце концов, если честно признаться, все дело в этом.

Спросите Пэм. Пока я не отключил телефон, она постоянно выбивала из меня деньги. Почище налогового инспектора. И должен сказать, противно было каждый раз втолковывать ей, что у меня ни копейки нет. Бывали дни, когда мне хватало только на пачку сигарет и на чашку кофе. А ел я только сардины и крекеры. Она до сих пор звереет от этого. Говорит про меня всякие гадости детишкам. А когда сам звоню, выливает на меня помои.

— Ты месяцами не навещаешь своих детей. Они все время спрашивают о тебе.

Судя по всему, она не знает, что иногда я звоню и, если подходит Дерек, мы с ним подолгу болтаем. Его уже начинают интересовать девчонки и разное другое. А ему всего тринадцать. В прошлый раз, встретившись, мы пошли на бокс, и я дал ему попробовать пива. Мне было приятно побыть с ним. Я и сам знаю, что надо проводить с малышами побольше времени. Дерек — старший, не успеешь оглянуться, как он станет взрослым. Не хотел бы я, чтобы ребята потом думали обо мне, как о бродячем кобеле. Будто их отец какой-то забулдыга, который наделал их матери детишек и смылся. Но уважение надо заслужить, это ясно. А сейчас от меня никакого проку, так какого черта мне к ним часто наведываться, когда все, что им нужно, это деньги, кроссовки, сникерсы и плейеры, а это мне не по карману. Как ни гнусно, но это так. И все же когда-нибудь я смогу для них что-то сделать, но на это нужно время.

Вот потому-то бабы и не входят в мои сегодняшние планы. Они только все еще больше запутают. Тогда все мои планы полетят к черту. Бабы меня из колеи выбивают. А потом я с трудом прихожу в себя.

ЗОРА

У меня две слабости: высокие черные мужики и еда. Впрочем, порядок может быть иной. Когда мне одиноко, я ем. Когда мне скучно, я ем. Когда мне не по себе (и я ничего не могу с собой поделать), я ем. При возбуждении я ем. В депрессии я ем. И ем, когда голодна. Когда я курила, я не ела так много. Но курение не дает такого удовольствия, как еда, вот и пришлось выбирать. Я выбрала еду. Потом меня разнесло до шестнадцатого размера, и вот посмотрела я на себя как-то в зеркало, и стало мне тошно.