Он и Я (СИ) - Тодорова Елена Страница 4

Пальцем его протыкаю.

— Все забываю, что ты универсальный эксперт!

— Но-но! Аккуратнее с ближайшей родней.

— Поговори, — бормочу приглушенно, — с балкона тебя сброшу, и по родне.

— Правда задела, значит, — снова лыбится, как полоумная идиотка.

— Ничего не задела… Вали, давай, к себе. Надоела!

— Я-то свалю… А ты что делать будешь?

Не желая смотреть на ее ехидную морду, отворачиваюсь и отхожу в самый угол длинного балкона. Вновь неосознанно Тарского ищу. Он поднимает голову. Приличное расстояние не мешает разглядеть выражение лица — озабоченно хмурится. Поднимая руку, очередную команду отдает. То ли у него проблемы с жестикуляцией, то ли у меня — с распознаванием знаков, не понимаю, что ему нужно.

Машу ему рукой, в надежде, что он, назло Каринке, поприветствует в ответ. Ни черта подобного, конечно же… Слышу со стороны сестры глухой хлопок и тихий булькающий звук. Считаю секунды до того, как эта дурочка хохотать начнет.

Вместо этого застывшую тишину прорезает грубый выкрик Тарского и громкий шлепок валящегося рядом со мной тела.

«Ложись…»

Он горланит: «Ложись».

Едва это понимаю, приседаю и прижимаюсь к теплой плитке. Малышева молодец, быстрее сориентировалась.

— Карин… Каринка…

Почему молчит? И не шевелится? Говорить ведь можно… Шепотом никто не услышит.

— Каринка…

Мысль не успевает сформироваться. От тела сестры ко мне бежит тонкая струйка крови.

Я кричу раньше, чем мозг охватывает случившееся.

4

Ты видишь в истерике?

Стой, куда ты?

Обними!

Пять дней проходят в прогрессирующем коматозе. Трое первых суток из-за успокоительного, которым меня накачивает присланный отцом лекарь. Последующие — остаточно инерционным торможением нервной системы. В полусознательном состоянии нахожусь.

Что творится с тетей Людой — описать трудно. Испытываю облегчение, когда она уезжает после похорон. Нет сил глядеть ей в глаза. Клянусь, в них горит обвинение и сопутствующее сожаление, что Карина погибла из-за меня.

Дикий озноб по коже несется, когда сама об этом думаю. Следом за теткой по каким-то делам в Тверь отчаливает отец. Нет, я не впервые остаюсь одна, но после случившегося душит такое одиночество, невозможно набрать жизненных оборотов и выгрести из мрака оцепенения.

Плохо ориентируюсь, в какое время суток окончательно прихожу в себя. Долго лежу, в надежде вновь отрубиться. Но быстро понимаю, что больше не усну. Выбираюсь из постели. Натягиваю на голое тело шорты и попавшийся под руку широкий свитер. Отодвинув краешек шторы, выглядываю на улицу и застаю ночь.

Когда выхожу из спальни, приставленный у двери охранник без слов следует за мной. Я иду медленно, он, подстраиваясь, держится на пару шагов позади.

Иду на шум голосов, а когда добираюсь до бильярдной, все присутствующие разом исключительно на мне концентрируют внимание. Я же смотрю только на Тарского. Продвигаясь в центр помещения, встаю прямо перед ним.

— Мы можем поговорить?

Ни словом, ни жестом не реагирует. Возможно, сама себя накручиваю, но кажется, что слишком долго взглядом меня сканирует. В животе тугой узел затягивается. Конечности током пробивает. Задерживается на подушечках пальцев покалывающими иголками.

Совершаю глубокий и шумный вдох. Даю понять, что не сдвинусь с места, даже если мне придется целую ночь простоять.

Тогда Тарский перебрасывает Ивану кий и, наконец, идет в мою сторону. Разворачиваюсь и первой начинаю двигаться в обратном направлении, только потому, что иначе он не пройдет между столами. За дверью Таир меня обходит, дает охраннику знак оставаться около бильярдной и так же молча выступает вперед.

Через пару минут мы оказываемся вдвоем на кухне. Очевидно, ночью это единственная нейтральная и относительно уединенная территория.

— Папа надолго уехал?

— Дня на три.

— Почему ты в этот раз не поехал с ним?

— Так надо.

— Будешь оставаться здесь все это время?

— Почти.

Замолкаем. Точнее, я прекращаю задавать вопросы, а в другой форме с Тарским общаться невозможно. Нам не о чем говорить. Нет, эмоции толкают речь, но совсем не ту, которая приемлема с ним.

Однажды Таир сказал мне, что слова — те же действия. Прежде чем болтать, следует думать. Помню об этом и никогда не слушаюсь. Сейчас пытаюсь, и не получается. Злить его не желаю. Он, конечно, не причинит физический вред. Просто… Не хочу ощущать его неприятия.

Без того уже успела в глазах Таира заработать репутацию пустоголовой и избалованной малолетки. И… мне должно быть безразлично. Мне всегда безразлично! Только с ним не получается. От того и творю глупости.

За три года, что Тарский здесь, несмотря на то, что он за день может на меня ни разу не взглянуть, его заботу ощущаю на порядок сильнее, чем отцовскую. Трудно объяснить… Просто обычно это доносят другие люди: «Таир велел тебя забрать со школы», «Таир сказал сегодня не выходить», «Таир сказал до полуночи быть дома», «Без завтрака не поедешь, так Таир распорядился», «Не бесись, Таир убедил Александра Дмитриевича. Пойдешь на свои танцы»… Мелочи, но их так много. А мне хотелось больше внимания. Непосредственно его самого.

Потому с прошлого года творила откровенную дичь. Все, чтобы задержал взгляд, запомнил, отложил куда-то в самые сокровенные закрома. Наивная дурочка, знаю.

— Можно я, пожалуйста, тебе расскажу? Больше некому.

Вновь чрезвычайно долго рассматривает. Никаких эмоций не проявляет. Кажется, его организм повсечасно, слаженно и без каких-либо перебоев работает.

Невозмутимый. Уравновешенный. Точный. Нацеленный на конкретный результат.

— Говори.

Одно слово, и меня словно прорывает.

— Это настолько ужасно, не могу перестать об этом думать, — слезы выливаются из глаз на старте. — Все время вижу перед собой… Неужели так будет всегда??? Я ужасная сестра! Не могу начать скорбеть по Карине, потому что… Потому что зациклилась на том, что видела и что ощущала сама!

Пока я хватаю со стола салфетку и принимаюсь громко сморкаться, Таир даже не двигается.

— Естественная реакция. Ничего ужасного в этом нет.

Кажется, то, что он выказал свое отношение к ситуации, и так большой прорыв. Но… мне моментально становится мало.

— Правда?

Скажи еще что-то…

Слышала их с отцом разговор, пока они думали, что я сплю. То, что убийство произошло на территории дома — не обычная трагедия. По понятиям наших кругов — это несмываемое пятно. Вызов и унижение. Снайпера так и не поймали, а значит, и заказчик остается безголовым всадником.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Скажи же мне что-то…

— Правда? — настойчиво повторяю вопрос.

Тарского словно заморозили. Хотя, возможно, он лишь на службе такой. Я же… Я — его работа, хоть постоянно об этом забываю.

— Правда, — его голос звучит глухо и спокойно. Из-за буйствующего в висках пульса приходится прислушиваться, чтобы разобрать смысл. — Даже те, кто скорбят, чаще всего не покойного оплакивают, а самих себя, бедных и несчастных, лишившихся близкого человека.

Столько личных мыслей Тарского за один раз я никогда не получала. Тешусь, успокаиваюсь и… снова дальше рвусь.

— А у тебя… У тебя есть семья?

Сердце невольно набирает оборотов. Я не должна сейчас об этом думать. Да и позже — тоже. Но в данный момент, в сложившейся ситуации, особенно. В конце концов, это не мое дело! Не должна думать, но думаю…

Пожалуйста-пожалуйста, пусть у него не будет жены!

Так горячо взываю к небу, словно и правда верю, что мое безрассудное желание при случае способно разрушить состоявшийся факт.

— Нет.