Барбара Брэдфорд - Так далеко, так близко… Страница 4

Я никогда не встречала такого красивого голоса, как у моей бабки, хорошо поставленного, живого, мелодичного. Она напоминала мне, что в один прекрасный день дом будет принадлежать мне. Она деликатно рассказывала мне о Генриетте и ее завещании, о том, как эта удивительная женщина, мой предок, хотела, чтобы женщины из рода Бейли всегда имели пристанище. Поэтому дом должен переходить от матери к дочери, даже при наличии сыновей. А если дочерей нет, дом переходит к жене старшего сына. Мне очень нравилось слушать рассказы о нашей семье. Я бережно храню в памяти замечательные истории. Истории, рассказанные моей Ба.

А вот и моя мать… Вся она — светло‑золотистая, яркая, блестящая женщина с роскошными волосами цвета червонного золота, прекрасной кожей молочной белизны и потрясающими зелеными глазами. Отец называл их «мои изумруды».

Отец тоже здесь… ирландец. Лайэм Дилэни, Черный Ирландец, как говорила Ба. Черный Ирландец, шармер, мужчина типа «очаровательный бродяга», мужчина, в которого женщины влюблялись с первого взгляда, по крайней мере, Ба повторяла мне это снова и снова, пока я подрастала.

Он был высок, темноволос, румян, карие глаза сверкали, а его ирландский акцент был густ, как свернувшиеся сливки. Черный Ирландец, очаровательный бродяга, был писателем. Полагаю, что унаследовала его любовь к словам, его способность сплетать их друг с другом так, чтобы в результате получался какой‑то смысл. Талант у него был мощный; я не уверена, что обладаю хотя бы малой частицей этой мощи. Ба говорила, что это произошло просто потому, что я не поцеловала камень Барни note 1 в Каунти Корк, как, по его утверждению, сделал мой отец. Ба говорила, что это, несомненно, так и было, потому что она не встречала никого, кто умел бы убеждать с большим успехом, чем мой отец.

Тем не менее он, мой отец, сбежал от нас в один прекрасный день много лет тому назад, пообещав, что вернется через три месяца. Да так и не вернулся, и до сих пор я не знаю, жив он или умер. Мне было десять лет, когда он уехал на поиски материала для своих писаний, устремившись к далеким синим горизонтам. Прошло двадцать шесть лет с тех пор. Наверное, его уже нет в живых.

Моя мать тосковала; она несколько оживлялась только тогда, когда от него приходили письма. Она читала мне кусочки из этих писем, полученных одно за другим; малюсенькие кусочки — всякие интимности, как я полагаю, она пропускала. Таким образом, меня воспитывали в убеждении, что мой отец — человек фантастического словесного богатства, особенно, когда речь шла об обольщении женщин.

Сначала он поехал в Австралию, потом в Новую Зеландию, и наконец, покинув Антиподы, note 2 перебрался на Таити. Следующим обратным адресом были острова Фиджи. Так он блуждал по тихоокеанскому региону в поисках Бог знает чего. Женщин? Других женщин? Более экзотических женщин? Но после того, как мать получила от него письмо со штемпелем Тонго, связь внезапно оборвалась. С тех пор мы больше ничего о нем не слышали.

В детстве я была уверена, что моя мать страдает от разбитого сердца, что она без конца тоскует по отцу. Я еще не знала, что через полтора года после того, как Лайэм Дилэни отплыл к этим экзотическим островам Микронезии, она уже влюбилась в Себастьяна Лока.

И вот я, по‑прежнему сидя на скамье, подаюсь вперед, прищуриваюсь, всматриваясь в сад, залитый осенним светом.

Я отчетливо вижу внутренним взором, как он идет ко мне по лужайке, — именно так, как он делал все эти годы.

Себастьян Лок, идущий ко мне, длинноногий, гибкий, воплощение небрежного изящества, направляющийся именно ко мне.

В тот летний вечер, когда я впервые обратила на него внимание, я подумала, что это — самый красивый человек на свете. Он был гораздо красивее, чем мой отец, и это говорит о многом. Себастьян тоже был высок и темноволос, но глаза у Лайэма были бархатно‑карими и глубокими, а у Себастьяна они были ясные, ярко‑синие, необычайно синие. Я помню, что в тот день сравнила их с кусочками неба, и взгляд этих глаз был пронизывающим: казалось, что они видят тебя насквозь, проникают прямо тебе в сердце и душу. Я действительно верила, что он знает в точности, о чем я думаю; даже в тот, последний, понедельник за ленчем мне пришла в голову такая же мысль.

А в тот душный июльский день 1970 года Себастьян был в белых габардиновых брюках и бледно‑голубой рубашке. Рубашка была муслиновая, легкая, почти невесомая. С тех пор мне нравится, когда мужчина одет в муслиновую рубашку. Воротник был расстегнут, рукава закатаны, руки и лицо смуглы от загара. Тело тоже загорелое. Это было видно сквозь тонкий муслин. Себастьян был подвижен, в хорошей спортивной форме, атлетического сложения.

Он остановился, прислонившись к одной из стоек беседки, и улыбнулся мне. Зубы у него были очень белые и ровные, лицо покрыто бронзовым загаром, рот чувственный, а живые глаза широко расставлены на этом удивительном лице.

Глаза смотрели на меня несколько мгновений, не мигая, с большим интересом. И когда он сказал: «Здравствуйте, юная леди. Вы, должно быть, и есть та самая Вивьен?» — я почувствовала, что мое лицо и шея пылают. Потом он протянул мне руку, и когда я пожала ее, он слегка кивнул, как бы узнавая меня еще раз. Он держал мою руку гораздо дольше, чем я ожидала. А когда я сердито глянула в его открытое, ясное лицо, сердце мое несколько раз подпрыгнуло.

И конечно же, я безнадежно в него влюбились. Тогда мне было двенадцать лет, но в этот день я почувствовала себя куда более взрослой. Почти совсем взрослой. В конце концов, впервые мужчина заставил меня покраснеть.

Себастьяну было тридцать два года, но он выглядел гораздо моложе, по‑юношески беззаботно. Я как‑то неясно чувствовала, что он принадлежит к тому сорту мужчин, к которым женщины тянутся непроизвольно; я почему‑то поняла, что ему от природы дана харизма, мужское обаяние, этакое «je ne sais quoi», note 3 о чем вечно толкуют французы.

Во всяком случае, меня охватило страшное волнение. Я не допускаю и мысли о чем‑нибудь таком, однако уверена, что он в тот день тоже испытывал по отношению ко мне нечто необычное.

С другой стороны, я могла ему понравиться просто потому, что была дочерью своей матери, великолепной Антуанетты Дилэни, с которой у него в это время завязывался очередной роман.

В тот вечер, когда он лениво поднялся по ступенькам беседки и сел рядом со мной, я поняла, что он будет играть очень важную роль в моей жизни, в моем будущем. Не спрашивайте, как могла понять это девочка, какой я была тогда. Поняла, и все тут.

Мы болтали о лошадях, которых, как он знал, я смертельно боялась. Он спросил, не приеду ли я к нему, на ферму Лорел Крик в Корнуэлле, чтобы научиться верховой езде.