Вера Колочкова - Не спорьте со счастьем Страница 40

– В таком состоянии с тобой бесполезно разговаривать… Все равно не услышишь, я знаю. Ладно, потом поговорим. Когда в себя придешь.

Он быстро прошел мимо нее, и тут же в прихожей хлопнула дверь, будто он выскочил не одевшись. А может, так оно и было. Сбежал, ничего не объяснив. Вот и вся мужская благодарность. Оставайтесь, мол, девушки, разруливайте ситуацию, как можете. Хотя чего тут разруливать? По сути, нечего и разруливать…

– Лар! Я тебе сейчас все расскажу! – как можно тверже произнесла Диля, стараясь не смотреть Ларе в глаза. Очень уж страшно было.

– Не надо мне ничего рассказывать. Собирайся и уходи.

– Но выслушай меня, пожалуйста! Я же ни в чем перед тобой не виновата! Я, наоборот…

– Все, хватит. Я поняла. Я прекрасно видела твое «наоборот». Где твои вещи?

Лара говорила так, будто с трудом сдерживала кипящие внутри злые эмоции. Из последних сил. Видно было, как лихорадка сотрясает ее красивое стройное тело, и челюсти сжимаются с силой, и ладони в кулаки, и горло трепещет от скопившегося там крика. В самом деле, лучше бы уж закричала. Можно было б собраться с духом и прокричать что-то в ответ с надеждой, что услышит, поймет… А не поймет, так гнев наружу выплеснет. Все было бы лучше. А так…

Скинув шубу, Лара решительно шагнула к шкафу, рванула на себя дверь отделения, отведенного для Дилиных вещей, начала выбрасывать и кидать на ковер все подряд. Диля стояла в сторонке, замерев от ужаса и прижав кулачки к горящим щекам. Вот полетела ей под ноги сумка с документами, и почему-то выскользнул и жалко отскочил в сторону ее таджикский паспорт в синей клеенчатой обложке, вот несколько книжечек с фотографиями, увезенными из дома, – она их недавно Ларе показывала, – вот Ларины дареные вещи, совсем новые…

Даже от Лариной спины шел в ее сторону гнев и холод. Нет, не помог бы ей никакой эмоциональный выплеск. Было в ней в этот момент что-то непробиваемое, глухое, железобетонное. И еще – для Дили очень обидное. Все вертелось и вертелось в голове Ларино недавно брошенное: «…как это ты, чистоплюй, с таджичкой замутил»… Надо было что-то делать, что-то говорить, не стоять столбом, а у нее все в голове вертелось. Лишь когда Лара с грохотом достала с верхней полки чемодан на колесиках – свой, большой, очень щегольский – и стала запихивать в него разбросанные по ковру вещи, ей удалось выдавить из себя:

– Ничего мне твоего не надо… Оставь…

Резко выпрямившись, Лара вдруг ткнула ей в лицо указательным пальцем, произнесла уже визгливо, на истерике:

– Да! Я же чуть не забыла! Я же не рассчиталась с тобой за услуги!

Живо оглядевшись по сторонам, она мягкой рысью бросилась в прихожую и тут же вернулась с сумочкой, рванула дрожащими пальцами «молнию». Достав из кошелька пачечку тысячных бумажек, протянула их резко Диле не считая:

– На! Возьми! И мы в расчете, надеюсь!

Диля стояла, глядела на сунутую ей под нос пачечку, на Ларины красивые длинные пальцы с модным французским маникюром. Надо было протянуть руку, взять, но рука отчего-то не поднималась, будто онемела. Казалось, и все пространство гостиной пребывает сейчас в немоте от концентрации Лариного эмоционального безумия. Диля даже не сразу почувствовала, как ткнулась ей в ладонь голова Алишера, как он прижался к ее боку, еще теплый со сна, ничего не понимающий.

– Уходи! Я больше не могу тебя видеть! Ну? – Лара сунула деньги ей в сумку и даже «молнию» на ней сама застегнула. Отойдя от нее на два шага, встала, сжав кулаки и дрожа от нетерпения.

– Беги, одевайся быстрее… – ласково подтолкнула Диля в затылок Алишера. Голос получился заикающимся каким-то, будто она всхлипнула коротко.

Мальчишка беспрекословно подчинился, засеменил на цыпочках в детскую, путаясь в пижамных широких штанинах, и Диля двинулась за ним, чтобы помочь с одежками. А может, чтобы не оставаться наедине с Лариным тихим гневом. Потому что еще минута, и можно разрыдаться от обиды, от вершившейся сейчас по отношению к ней жуткой несправедливости. А слезы – это пока нельзя. Да и не пока, а вообще нельзя. Это все равно что головой о железобетонную стену биться. Голове больно будет, а стене – хоть бы что.

Как они ни старались, от шорохов с одеванием проснулась-таки Машка, села на постели, уставилась сонными глазками:

– А вы куда?

– Мы уходим, Машенька… Ты спи, спи… – ласково провела ладонью по ее розовой щечке Диля.

– А я?!

– Спи, Машенька! Пойдем быстрее, Алишер!

Дальше все происходило как в дурном сне.

Второпях, впопыхах, с Машкиным яростным криком и с цеплянием за Алишерову курточку, с Лариной надсадной, вырвавшейся, наконец, на свободу гневливостью, и надо было поскорее открывать дверь, пока разъяренная мать волочет прочь из прихожей своего захлебнувшегося криком ребенка, и непонятно, кто из них вопит громче, и руки дрожат, и замок никак им не поддается, и поднимается изнутри такое же истерическое отчаяние, и хочется поскорей уже выскочить, захлопнуть за собой дверь…

На улице, наверное, был мороз. Холода она не почувствовала, наоборот, обожгло сразу щеки, будто в них кипятком плеснули. Плюхнувшись на заснеженную скамейку во дворе, проговорила, как в полусне, почти автоматически:

– Застегни курточку Алишер… И шарф завяжи. Холодно, наверное.

Мальчишка сел с ней рядом, подлез под руку, прижался, притих испуганно. Она не помнила, сколько они так просидели. Может, одну минуту всего. А может, и дольше. Время будто отпрыгнуло от них, пялилось надменным желтым теп лом квадратных окон. Диля подняла вверх глаза – вон и Ларины окна на третьем этаже светятся. Горячее обиженное изумление снова зашевелилось внутри, перетекло болью в голову, толкнулось в виски странной ломотою. И в горле стало сухо и горько, и очень хотелось выплюнуть эту горечь, да сил не было. Вдруг до ее уха донесся странный звук, слабый, тоненький, дребезжащий. И звук этот, она чувствовала, имеет к ней самое прямое отношение, будто зовет, требует немедленного к себе внимания. Повернув голову к Алишеру, она вдруг поняла – это он, ее ребенок, сидит и мелко стучит зубами, и она тут же встрепенулась, устыдившись своего несчастного состояния:

– Эй… Ты замерз, что ли? – потрясла она его испуганно.

– Нет. Я не замерз, мам. Мне просто очень плакать хочется.

– Так поплачь…

– Нельзя. Мы же договаривались.

– Ничего, сынок. Сейчас можно. Сейчас поплачь.

Личико его тут же с готовностью скуксилось, но быстро пробежала по нему тень, и в следующий миг он поднял на нее совершенно сухие глаза:

– А куда мы теперь, мам?

– Куда? Ну… Я думаю, к тете Тане надо ехать. А там посмотрим. И вообще, хватит тут сидеть. Замерзнем. Ничего, сынок! По крайней мере, у нас теперь деньги есть…