Иэн Макьюэн - Невыносимая любовь Страница 42

Я пытался составить досье его угроз, но не смог найти никаких конкретных и однозначных примеров, лишь намеки и логические построения, совокупность которых вряд ли убедит полицейского. Нужен был дар литературного критика, как у Клариссы, чтобы читать между строк, полных протестующей любви, но я знал, что она не станет мне помогать. Где-то через час я понял, что мне не следовало так углубляться в неприкрытую фрустрацию и разочарования: как я возбудил в нем любовь, как направлял его, дразнил лживыми обещаниями, отказывался от обязательств переехать к нему. Поначалу казавшиеся устрашающими, в ретроспективе эти высказывания выглядели банальной патетикой. Настоящие угрозы, как я начал понимать, были где-то в другом месте.

Например, он, разразившись признаниями, как одиноко ему без меня, вспоминал, как в четырнадцать лет отдыхал с дядей в деревне. Одолжив мелкокалиберную винтовку, он ходил охотиться на кроликов. Вот он бесшумно пробирается между кустами, все чувства обострены до предела, он полностью сконцентрирован – такое одиночество нравилось ему больше всего. Описание охоты выглядело бы достаточно безобидно, не говори он с такой страстью об удовольствии убивать: «... власть над смертью, соскакивающей с моих пальцев, Джо, власть над пространством. Я могу это сделать! Могу! Вот о чем я думал. Достать зверя на бегу, видеть, как он делает нервное сальто, а потом падает на землю, извиваясь и дергаясь. Когда он перестает трепыхаться, я подхожу, чувствуя себя самой судьбой и испытывая любовь к маленькому существу, которое только что уничтожил. Власть над жизнью и смертью, Джо. Ею владеет Бог и владеем мы, созданные по Его образу и подобию».

Я перепечатал три фразы из другого письма: «Я хотел обидеть тебя. Может быть, даже больше того. Больше того, и Бог простит мне, думал я». В одном из недавних писем я отыскал отголоски идеи, высказанной после моего возвращения из Оксфорда: «Ты начал все это, и теперь тебе не убежать. Я могу заставить людей выполнять мои желания – ты уже знаешь об этом. И даже сейчас, пока я пишу это письмо, двое парней занимаются ремонтом у меня в ванной. В былые времена я сделал бы все сам, независимо от того, были бы у меня деньги или нет. Но теперь я учусь поручать что-то другим». Я долго перечитывал эти слова. Есть ли связь между моей неспособностью убежать и его способностью заставить других «выполнять его желания». Недоставало какого-то звена. В его последнем письме есть ни к чему не относящаяся фраза: «Вчера я отправился на Майл-Энд-роуд – знаешь, там живут настоящие головорезы. Хочу подыскать себе еще мастеров!»

И повсюду встречались зловещие обращения к темной стороне Божественной сути. «Любовь Господа, – писал он, – может принимать форму гнева. Может предстать перед нами как большое несчастье. Этот трудный урок я усвоил за всю свою жизнь». И на ту же тему: «Его любовь не всегда нежна. Да и как это возможно, если она должна длиться вечно, если у тебя не должно быть ни одного шанса избежать ее? Любовь – это тепло, это жар, который может спалить тебя, Джо, может истребить тебя».

В письмах Перри цитаты из Библии встречались довольно редко. Его религия неопределенно витала вокруг специфических доктрин, он не был похож на приверженца какой-либо конкретной церкви. Его вера была самодельным увлечением, в общих чертах сведенным к культуре личностного роста и удовлетворения. Он часто рассуждал о неотвратимости, о своем «пути», с которого его никому не удастся сбить, о судьбе – его и моей, сплетенных вместе. Часто слово «Бог» было равнозначно слову «я». Любовь Господа ко всем людям превращалась в любовь Перри ко мне. Бог, безусловно, находился «где-то внутри», а не на небесах, и вера в Него разрешала действовать в соответствии с призывами чувств или интуиции. Эта гибкая структура подходила для неуравновешенной психики. В ней отсутствовала скованность, присущая теологической взыскательности и религиозным ритуалам, отсутствовал социальный мотив и конгре-гациональное стремление к пользе, отсутствовала какая-либо моральная система, делающая религию жизнеспособной, невзирая на ошибочную космологию. Перри прислушивался только ко внутреннему голосу, своему личному Богу.

Единичным случаем обращения к источнику, находящемуся за пределами самого Перри, была пару раз упомянутая история об Иове, но даже и тут я не был уверен, что он читал первоначальный вариант. «Ты выглядел встревоженным, – написал он мне как-то после того, как увидел меня на улице. – Ты даже выглядел как человек, испытывающий боль, но и в боли ты не должен сомневаться в нас. Вспомни, сколько боли выпало на долю Иова, но Господь любил его все это время». И еще одно непроверенное допущение: Бог и Перри – одно, и между ними решается вопрос о наших земных судьбах. Из другой фразы можно было сделать предположение, что Бог – это я. «Мы оба страдаем, Джо, оба беспокоимся. Вопрос только в том, кто из нас Иов?»

Перри не оказалось на обычном месте, когда тем утром я вышел из дома с подарком для Клариссы в кармане и коричневым конвертом с тщательно подобранными цитатами. Я остановился и осмотрелся, в глубине души ожидая, что сейчас он выйдет из-за какого-нибудь дерева. Изменения в привычном распорядке заставили меня забеспокоиться. Я не видел его со вчерашнего утра. Теперь, изучив литературу и просчитывая варианты, я предпочел бы, чтобы он находился в пределах видимости. По дороге в полицейский участок я несколько раз оборачивался, чтобы убедиться, что он не идет за мной.

Народу почти не было, но мне больше часа пришлось дожидаться в приемной. Там, где человеческая потребность в порядке встречается с человеческим стремлением к членовредительству, где цивилизация натыкается на собственную неудовлетворенность, вы неминуемо столкнетесь с разногласиями и всяческими коллизиями. Это переполняло мелкие дырки в линолеуме на пороге каждой двери и извилистую вертикальную трещину на матовом стекле перед пультом дежурного офицера, витало в горячей духоте, которая вынуждала каждого посетителя снимать верхнюю одежду, а самих полицейских ходить в рубашках.

Это присутствовало и в неуклюжих позах двух мальчишек в черных дутых куртках – слишком злые, чтобы разговаривать, они уставились в пол, – и в вырезанной на подлокотнике моего кресла надписи: это был осторожный вызов или усиливающееся страдание – «блядь блядь блядь». Это же я увидел в бледном сиянии круглого широкого лица дежурного инспектора Линли, когда наконец-то он повел меня в комнату для переговоров. У него был вид человека, редко бывающего на свежем воздухе. Ему незачем было выходить на улицу, поскольку все возможные неприятности вереницей проходили через это здание.