Анна Берсенева - Уроки зависти Страница 42

Они ели, пили и неторопливо разговаривали на какие-то темы, которые казались Любе случайными и малозначащими. Но ведь ей и не о чем было с ним разговаривать, так что подобные темы ее вполне устраивали.

Часы на стене пробили двенадцать. Откричалась кукушка. Все поздравили друг друга с Рождеством.

– Рождество – очень семейный праздник у нас, – сказал Клаус. – Все сидят дома, на улицах пусто и скучно. Особенно здесь, в нашем лесу. Но не надо расстраиваться, Люба. На Новый год все будут гулять и будет весело, много красивых фейерверков. И много людей будут танцевать все вместе на улице.

– Я не расстраиваюсь, – пожала плечами Люба. – А потанцевать и сама могу, без компании. Я спортивными танцами занималась.

Она вспомнила, как Кирка восхищалась ее самодостаточностью. Теперь было окончательно ясно, что это качество действительно ей присуще: никто ей не нужен, если она пребывает в согласии с самой собою.

Именно такое согласие она почувствовала в этом незнакомом доме. Вот странность!

– О, спортивные танцы! – восхитился Клаус. – А я сразу понял, что ты спортвумен. Ты идешь очень красиво. Как лодка на быстром течении.

Он не спросил, можно ли называть Любу на «ты», просто стал ее так называть, и все. Она только теперь заметила, что он чем-то взволнован. А может, просто выпил слишком много кирша, ядреного, как всякий самогон, – опрокидывал рюмку чаще, чем Люба и Бернхард наполняли свои бокалы вином. Ну да, конечно: лицо у Клауса покраснело, даже побагровело.

– Я рад, что мой сын нашел женщину в России! – вдруг громогласно заявил он. И, заметив протестующий жест Бернхарда, подтвердил еще громче: – Да, Люба – настоящая русская женщина, я умею это понимать! И у меня тоже была Люба. Это такое совпадение. И это важно для меня.

– Папа! – поспешно и укоризненно проговорил Бернхард. – Не надо начинать с этой темы.

– Надо начинать с самой главной темы. Всегда! – отрезал отец. Он снова налил себе кирша, выпил. – Или я не понимаю, зачем вообще надо говорить. Если о неглавных темах, – пояснил он, глядя на Любу. – Когда наш танковый полк стоял в станице на реке Дон, то у всех солдат были русские женщины. Я был молодой, у меня еще была нога, и женщины меня любили.

– У моего отца протез ноги, – негромко сказал Бернхард, наклонившись к Любе. – Это последствие войны.

Не успел он договорить, как Менцель-старший приподнял край штанины, чтобы Люба могла в этом убедиться.

– Так будет с каждым, кто пойдет туда воевать! – почти выкрикнул он. – Это все равно что ходить на медведя с вилкой!

Люба быстро положила руку на вздрогнувшую руку Бернхарда.

– Ничего страшного, – сказала она. – Не переживай. От кирша кто хочешь опьянеет, тем более пожилой человек. И что я, пьяных, думаешь, не видала?

Уж чего-чего, а этого сколько угодно и в самых разных вариантах. Да хоть Киркин отец, Леонид Викторович, даром что филолог и все такое, когда напивался, то сразу же во весь голос начинал кричать, обвиняя всех, кто под руку подвернется, что они загубили его талант. Хотя кто его загубил, Киркина мама всю жизнь вокруг него только и пляшет.

А тут настоящая причина есть, человек войну вспомнил, понятно же, что разволновался.

– Папа, успокойся, – сказал Бернхард. – Помочь тебе лечь?

– Нет. – Клаус стукнул ладонью по столу. Вздрогнули и тоненько зазвенели бокалы. – Я хочу сразу сказать это Любе. Я специально для этого занимался с учителем, чтобы вспомнить русский язык, когда она приедет в наш дом. Это самая главная тема! Потому что мне за это стыдно. Этот стыд никогда не пройдет, будет всю жизнь. И у моего сына тоже, Люба, я знаю. И у любого немецкого сына, и у внука. Мы никогда не сможем простить себя!

– Клаус, да совсем вы не должны… – начала было Люба.

Она хотела сказать, что он не должен перед ней исповедоваться и что ни в чем он лично перед ней не виноват. Война – да когда ж это было! Мама и то после войны родилась. И при чем здесь Бернхард, кстати? У него-то уж точно вины за войну никакой.

Но сказать все это Менцель-старший ей не дал.

– Может быть, мы были просто дураки! – Его маленькие, как у Бернхарда, глаза сверкали ярче свечных огней. – Но за глупость тоже надо платить. Она тоже преступление. Ты понимаешь… – Он заговорил быстро, не отводя от Любы взгляда. – Нам говорили наци: в России уничтожают церкви. Да! Это оказалось правдой. Я моими глазами видел, как возле церквей лежали под дождем иконы, я сам брал их и чистил, а потом приносил обратно в церковь, если у нее еще была крыша. Нам говорили: крестьяне очень тяжело живут из-за большевиков. Да! Это тоже было правдой. Крестьяне жили не тяжело, они жили совсем страшно, мы это увидели. Я видел, как дети лежали в грязи, на одной подстилке с телятами и овцами, и это было не в сарае для скота, а прямо в доме, и дети ели одну только соленую капусту, но ее было очень мало, и они плакали от голода. А в тех деревнях еще не было войны, а просто крестьяне всегда так жили при большевиках. Все это было правда! И мы видели только это, и думали, что пришли их освободить, и не видели, что за нами идут части СС… А когда мы поняли, что происходит, было уже поздно. Поздно! Мы уже были не солдаты армии, которая воюет с армией, а помощники тех, кто убивает детей. Да, когда они вешали партизан, то мы видели, что это совсем дети, которые учились в школе. И не все ли равно, что мы попали в эту ловушку из-за нашей глупости? За глупость тоже надо платить! Может быть, еще дороже, чем за злобу.

– Папа! – Бернхард встал. – Люба устала и хочет спать. Пойдем, я помогу тебе лечь.

Наверное, кирш наконец подействовал на Клауса не возбуждающе, а так, как в конце концов и действует крепкое спиртное, – как удар по голове. Он послушно поднялся из-за стола, уронив стул, и, тяжело опираясь на руку сына, пошел вместе с ним из комнаты.

– Я сейчас вернусь, – сказал Бернхард уже от двери.

Люба подняла упавший стул. Судя по всему, Рождественский сочельник был окончен. Что и говорить, приятного в нем оказалось мало. Разве что спинка косули да настоящий брют.

Она накрыла блюдо с остатками мяса большой металлической крышкой. Наверное, надо было его куда-нибудь убрать, но Люба понятия не имела куда.

Бернхард вернулся через пять минут.

– Извини, Люба, – сказал он.

– Что извинять? – пожала плечами она.

– О, есть что. Мой отец не должен был портить тебе вечер своими… как это?.. Откровениями. Это может быть совсем не интересно тебе, знать про его молодость. Но, с другой стороны… – Он посмотрел на Любу тем прямым взглядом, который, она уже поняла, был у отца и сына одинаковым. А может, и не только у этих отца и сына. – С другой стороны, – повторил Бернхард, – мой отец сказал то, что для него самое главное. Это было с его стороны прямо и честно, а значит, уже не так важно, тактично это было или нет для праздничного вечера.