Евдокия Нагродская - Гнев Диониса Страница 42

Вчера она целый вечер штопала вам носки потому, что вам нравится, когда она этим занимается.

— Так я должен ходить в драных носках. Ну, дамская логика! — говорит он пренебрежительно.

— Ведь носки могла заштопать прислуга, но вы обиделись бы, если бы она отдала эту работу прислуге, «а сама села играть Шопена». Вы бы обязательно прошлись на этот счет, что часто случается.

— Все это очень остроумно, Татьяна Александровна, но что из всего этого следует?

— Хотите, скажу откровенно?

— Пожалуйста.

— Другая женщина, не Женя, изменила бы вам через несколько лет, а Женя этого не сделает, она будет продолжать вас любить и вся уйдет в заботы о кухне, детях и ваших носках.

— Значит, все будет прекрасно.

— Не совсем, Сергей Иванович. Когда ее щечки потеряют свежесть, вы заметите у нее седой волос, одну или две морщинки, вы скажете: «Моя жена только кухарка и нянька, она не способна меня понимать! С ней я опускаюсь и…»

— Доканчивайте, доканчивайте, Татьяна Александровна.

— И возьмете любовницу.

— Великолепную перспективу вы рисуете нам, — говорит он со злостью. — А позвольте вас спросить — все это вы высказывали и моей жене?

— Нет, только вам.

— Благодарю вас и впредь прошу не высказывать. Очень жаль, что моя жена вас так любит. Вы, разводя подобную философию, можете иметь на нее дурное влияние, — говорит он, уходя из комнаты.

О, если бы ты знал все, ты не позволил бы своей жене и видеться со мной. Ты бережешь ее чистоту, потому что эта чистота удобна для тебя. А когда молодость жены твоей увянет, даже эта чистота поставится ей в упрек. Тебе покажется, что тебе нужны эксцентричные женщины, африканские страсти, безумная любовь, и ты пойдешь искать всего этого хотя бы за деньги и будешь обманывать себя, что тебя любят за твой ум, за твою наружность…

Однако как медленно идет поезд!

Женя понемногу уходит от нас: от меня, от Андрея, от Ильи — о Кате она не смеет упоминать при муже.

Мать ее не испытала этого отчуждения: она умерла.

Ей пришлось понянчить только первого внука.

Жениному сыну Илюше было всего семь месяцев, когда бабушка умерла.

Умерла она счастливая, что мы все были около нее.

Все, кроме Кати, но и о Кате она могла не беспокоиться.

Катя устроилась хорошо. Я писала о ней Латчинову в Париж, он ей достал уроки русского языка и сделал ее чем-то вроде своего секретаря.

Катя хорошо зарабатывает. Она могла бы вернуться теперь в Россию, Латчинов и это устроил, но после смерти матери она решила не возвращаться, Она даже звала Андрея к себе, но он, окончив гимназию, поступил в Технологический и живет с нами.

Как медленно идет поезд!

Латчинов! Как могла я думать, что наше случайное знакомство в осенний день, на вилле Боргезе, обратится в такую дружбу.

Нет, это не дружба, не приятельские отношения: он держит себя всегда сдержанно, корректно, но в трудную минуту он всегда там, где нужно, Всегда без малейшей просьбы он сделает все, что можно.

Его большое состояние позволяет ему не служить, и его время всегда к услугам тех, кто нуждается в нем.

За эти три года он играл роль нашего общего доброго гения.

Вот теперь перед моим отъездом он написал мне шутя, что пока меня не будет с Ильей, он приедет недели на две «развлекать его» в деревню к Жене.

И это не пустые слова. Илья оживет в его присутствии: он высоко ценит его талант, его знания. А знания у него замечательные — по всем отраслям науки.

Женя прозвала его «Брокгауз и Эфрон». Эти знания — по истории, археологии и истории литературы древних — даже не дилетантские.

— Когда вы все это успели изучить, Александр Викентьевич! — удивляется Илья, который часто обращается к нему за справками и советами.

— Судьба, Илья Львович, избавила меня от всяких забот о хлебе насущном — что же мне оставалось делать? То, что молодежь, да и не одна молодежь, называет «жизнью», меня никогда не занимало. У меня хорошая память, хорошие способности, науки даются мне легко — надо же как-нибудь проводить время здесь, на земле.

Сергей Иванович перед ним сильно заискивает, и меня ужасно забавляет, как с ним он сбавляет свой авторитетный тон.

Но есть вещи, о которых Латчинов никогда не говорит, и мы о них узнали случайно: это широкая благотворительность, умная, тайная, действительная помощь бедным и учащейся молодежи.

Когда нужно, он пускает в ход все свои связи, ездит, хлопочет, просит, даже кланяется, и все это с видом изящного спокойствия.

Мы все его любим. Говорим мы с ним о самых интимных делах, а между тем он сам ни разу не сказал нам ни одного слова о своей жизни, ни о своих чувствах. Мы узнали только, что он вдовец, что жена его давно умерла. Я даже видела в его петербургской квартире ее портрет, Неужели эта женщина с тонкими губами и надменным выражением на лице английского типа своей смертью нанесла ему такую тяжелую рану, что и через десять лет после ее смерти он не может быть счастлив?

А что его что-то гнетет, гложет — это я замечала много раз. Иначе отчего же иногда на лице его отражается такая скорбь?

Я ему благодарна, я ему обязана вечной благодарностью! В самые трудные минуты он поддержал меня своей нравственной силой, своим тактом и даже своей лаской.

Я ему обязана, что не разбила голову о стену, когда у меня отняли моего ребенка!..

Этот несносный поезд ползет, как черепаха!

Если я виновата перед Старком, то он мне отплатил.

О, как жестоко отплатил!

Все эти четыре года он продолжает, иногда бессознательно, мучить меня, но то, что я испытала в течение нескольких дней после рождения моего Лулу, — это не сравнится ни с чем.

Я умоляла, чтобы ребенка взяли скорей, сейчас же после его рождения, иначе мне казалась невозможной разлука с ним, а Старк заставил меня кормить моего крошку.

Я могла видеть ребенка только в эти минуты, а как только он засыпал, Старк уносил его.

Пока я кормила, Старк сидел около, не сказав мне за все это время ни единого слова.

Похудевший, с темной тенью под огромными горящими глазами, он казался мне и страшным, и чужим.

Он был так же красив, но какой-то другой красотой.

Я кормила моего ребенка со страхом. Не убиваю ли я его этим молоком?

Я молила, просила, но Латчинов, который все время старался нас обоих успокоить, ничего не мог поделать со Старком.

— Она должна кормить свое дитя. Он должен знать, что мать выкормила его, — упрямо твердил тот.

Наконец с помощью доктора, настращавшего Старка, что ребенок может заболеть, Латчинову удалось избавить меня от этих пыток.

Дня через четыре приехала кормилица, и Старк увез ребенка.