Запретные навсегда (ЛП) - Джеймс М. Р. Страница 43

— Но сначала я хочу увидеть, как ты обнажишься для меня.

Мой член напрягается, содрогаясь от этой мысли с волной вожделения, которая пронзает прямо мой позвоночник. Я думал о обнаженной Саше больше раз, чем готов признать, и теперь я хочу видеть ее без стыда. Сегодня вечером, впервые, у меня нет никаких сомнений по поводу того, что мы делаем, никаких колебаний по поводу того, что мы с ней созданы друг для друга. Я уже слишком много раз совершал эту ошибку. Я чуть не отказался от лучшего, что мне когда-либо предлагали, обеими руками, и я больше не повторю этой ошибки.

— Вот так? — Саша с намеком тянется к завязке на поясе своего платья. — Ты же знаешь, что под ним ничего нет.

— О, я знаю. — Я слышу жар в своем голосе, когда мои пальцы застывают на пуговицах рубашки. Воспоминание о том, как я просунул руку под ее платье, почувствовав ее обнаженную грудь, под которой ничего не было, останется со мной надолго. Я все еще чувствую комочек ее мокрых трусиков у себя в кармане. Хотя я не могу представить, что мне нужно будет долго мастурбировать, мысль о том, чтобы обернуть их вокруг своего члена и поглаживать себя тканью, пропитанной возбуждением Саши, мгновенно делает меня твердым как камень, пульсирующим и отчаянно желающим снова освободиться.

Она медленно раздвигает материал. Я мельком замечаю бледную кожу, кусочек груди, живота и бедра, а затем она пожимает плечами, позволяя платью соскользнуть, и стягивает его с себя. Она полностью, восхитительно обнажена под ним, ее совершенное тело выставлено на всеобщее, мое обозрение. Когда она смотрит на меня своими огромными голубыми глазами, я испытываю такое болезненное возбуждение, как будто не кончал месяцами.

— А теперь дай мне посмотреть на тебя, — шепчет она, протягивая ко мне руки, и я позволяю ей начать расстегивать мой ремень, пока сам заканчиваю расстегивать рубашку.

Это похоже на новый старт, на новое начало. Особенно здесь, в тихом уединении дома, когда нас окружает тяжелая ночь, я чувствую себя здесь с Сашей в коконе, наконец-то защищенном от окружающего нас мира. Такое чувство, что здесь нет ничего, кроме нее и меня, как будто этого больше никогда не будет, и я довольствуюсь тем, что пока пребываю в этом чувстве.

Ее рука обхватывает мой член, когда я снимаю последнюю одежду, поглаживая, она притягивает меня ближе, и я стону, когда ее пальцы скользят по моей набухшей головке члена.

— Мы можем поиграть позже, — шепчет она, ее бедра сжимаются вместе, когда она подвигается, освобождая для меня место на кровати. — Прямо сейчас я просто хочу, чтобы ты снова был внутри меня.

Я наклоняюсь к ней, перемещаясь на кровать так, чтобы лечь рядом с ней. Медленно я поворачиваю ее так, чтобы ее спина была обращена ко мне, притягивая ее к изгибу моего тела, когда мой член устраивается между ее бедер, мои губы касаются задней части ее шеи.

— Не могу с этим поспорить, — тихо бормочу я, моя рука скользит вниз по ее бедру, чтобы закинуть ее ногу на свою, в то время как мой член прижимается к влажному теплу ее входа.

На этот раз нет необходимости приглушать крик удовольствия, который она издает, когда я толкаюсь в нее, постанывая в ее плечо от того, как она сжимается вокруг меня, отталкиваясь от меня, когда она безмолвно умоляет меня о большем. Решение, которое я принял много лет назад, сохранять целибат с самого начала, было связано не с тем, чтобы быть только с одной женщиной, это было связано с тем фактом, что я думал, что никогда ни с кем не буду, и не хотел мучить себя вкусом удовольствия, от которого мне пришлось бы отказаться. Но сейчас, в этот момент, я рад, что это всегда была только она, что это всегда будет только она.

Я хочу обладать ею полностью, заявить на нее всецело свои права, и я тоже могу стать для нее этим всем. Я всегда буду принадлежать только ей, и в этом нет никакого сожаления, потому что не существует другой женщины, которая могла бы сравниться с ней. Все, чего я когда-либо хотел, это Саша, и отныне я всегда буду хотеть только ее.

Впервые за долгое время сон приходит быстро и глубоко после того, как я обнимаю обнаженную Сашу, уютно устроившуюся в моих объятиях. Окно приоткрыто, сквозь него дует приятный ветерок, и легко забыть, что снаружи еще есть какая-то опасность, по крайней мере, пока я еще не сплю.

Во сне совсем все по-другому.

В моих снах я снова стою в дождливом переулке, впервые намеренно сжимая в кулаке холодный металл пистолета. Камни влажно поблескивают от дождя и неона, и я слышу свой голос, выкрикивающий чье-то имя, когда мужчина убегает от меня. Я чувствую, как мой палец давит на спусковой крючок, и вижу, как выстрел проходит мимо цели. Я слышу его крик боли, когда пуля настигает его, заставляя растянуться на камнях, перекатиться на спину, когда начинает капать кровь, и он отползает назад.

В переулке, несомненно, воняло мусором, мочой и застарелым жиром, но все, что я могу когда-либо вспомнить, это запах пороха, крови и зловония страха. Я почувствовал исходящий от него запах, как от пронизывающего ветра, увидел ужас на его лице и возненавидел его за это еще больше.

У него хватило смелости убить моего брата, но не настолько, чтобы столкнуться с последствиями этого. Я хотел убить его медленно, желание, которое у меня не было времени обдумать в тот момент, но было так много раз впоследствии. Я вертел, это желание в руках снова и снова, как истертый камень, сравнивая его позже с тем, что я чувствовал к Алексею, еще позже с тем, что я чувствовал к Арту и Эдо после того, как узнал об их предательстве и планах в отношении Саши. Я обнаружил внутри себя глубокий колодец насилия, который только начал открывать той ночью, но это было начало.

Мне снится, как он умолял, как я подкрадывался к нему, мое намерение убить его только росло с каждой мольбой.

— Умри, как гребаный мужик, — прорычал я ему, направляя пистолет ему в лоб. — А не сопливым сопляком.

— Ты имеешь в виду, как твой брат умер?

Он нашел в себе мужество бросить последнее оскорбление, и я бы содрал с него кожу до костей, если бы у меня было на это время. Вместо этого я застрелил его, а после того, как выбросил его тело в мусорный контейнер, где ему и место, я посмотрел на кровь на своих руках и подумал, должен ли я испытывать еще большее сожаление. Я не мог спорить, когда меня отстранили от священничества, до того, как я выследил этого человека. Я уже тогда знал, что во мне живет жестокость. В глубине души я знал, что не подхожу для этого.

Сейчас, во сне, человек и переулок превращаются во что-то другое: Алексей на своей импровизированной сцене, связанный и ожидающий правосудия и мести Виктора. Я стою там, его рука сжата в моей, и с моих рук капает кровь, они залиты ею, пропитывая и окрашивая дерево подо мной, а сверху до моих ушей доносится насмешливый голос Алексея.

— Ты не боишься своего Бога, священник?

Мой ответ во сне такой же, как и всегда.

— Я боялся бы, если бы думал, что Бог находится в этой комнате.

Но кровь другая.

Когда я отрезаю его палец, она превращается в бурлящую реку. Я слышу крик над собой, не замученный крик взрослого мужчины, а испуганный вопль женщины. Когда я поворачиваюсь лицом к фигуре, болтающейся позади меня, с растущим ужасом, это уже не Алексей, подвешенный для своих мучений. Это Саша, обнаженная и напуганная, ее изрубленная рука вырывается из моей хватки, когда море крови поднимается вокруг нее, льется из моих рук, угрожая утопить ее. Ее голубые глаза смотрят на меня с широко раскрытым ужасом, когда кровь доходит до ее подбородка.

Почему ты вернулся, Макс? Без тебя мне было безопаснее.

Они никогда не оставят меня в покое из-за тебя.

Безопаснее без тебя… без тебя…

Ее голос обрывается, булькая кровью, когда она тонет в ней, и я резко просыпаюсь в безмолвной темноте, весь в поту, с колотящимся в груди сердцем. Рядом со мной спит Саша, повернувшись на бок, ее голова подложена рядом с тем местом, где должна быть моя, вокруг нее подоткнута простыня. Она выглядит такой умиротворенной, какой я ее никогда не видел, и я не хочу оставлять ее ни на минуту.