Предатель. В горе и радости - Арина Арская Страница 43

— Ну, дура же, — снисходительно вздыхает Вера.

— Да что ты заладила?! — убираю руки от лица. — Ну, дура! Дура! А ты умная? Так он курил с тобой, потому что ты умная?!

— А ты, что ли, пошла с ним курить? — Вера усмехается. — Ты же там, наверное, померла бы от дыма и вся истрадалась бы.

— Пошла ты! — резко встаю.

Выбегаю из кофейни, останавливаюсь у окна, за которым Вера подносит стаканчик кофе к губам и вскидывает бровь.

Подожите-ка. Что-то не похоже на то, что я разлюбила Гордея. Вера поднимает бровь выше. Вот сучка. Была у него до меня. Сглатываю и возвращаюсь в кофейню.

— Пришла патлы выдирать? — Вера отставляет стаканчик.

— Я думаю, — выдыхаю, — что надо бы тебе помочь с бывшим мудаком, если ты, конечно, не врешь насчет того, что он ударил твоего сына.

Ей удалось встряхнуть меня, и она пробилась сквозь панику и отвращение к женской ревности.

Я сейчас злая и… живая.

Вера хмыкает, достает телефон и через несколько секунд показывает мне опухшее лицо взъерошенного подростка. Левая сторона синяя, глаз заплыл.

— Вот урод, — шепчу я. — И это я не про твоего сына.

Глава 50. Домашний самогон

Нет ничего хуже испытать не только бессилие перед смертью, но и перед прошлым, которое не изменить, как бы яростно ты этого ни желал.

Наверное, поэтому люди зачастую принимают решение жить в неведении и старательно игнорируют те моменты и вещи, которые могут выпотрошить все твою жизнь.

И тебе остается только сидеть и покачиваться в кресле.

Я могу сейчас лишь повлиять на будущее, а в прошлом так и останется отец-извращенец, моя наивная сыновья тупость, девичья доверчивость Ляли, которой я позволил отвернуться от меня.

А еще меня сжирает ярость, которая так и не найдет выхода. Отец мертв, и мне ему не переломать руки с ногами. Я могу только помочиться на его могилу, но ему уже все равно.

Умер и оставил после себя грязь и гниль.

— Знаешь, я вот многих мужиков, пойманных на изменах, перевидал…

Медленно разворачиваюсь в кресле в сторону Пастухова, который развалился на кожаном диванчике у стены.

Ни такта, ни стыда, ни воспитания.

— Так вот, — Юра вздыхает, — каких только не видал, но… — щерится в улыбке, — но… как выражается сейчас молодежь, вайб у вас тут другой. Атмосфера иная, — улыбается шире, — слишком много…

— Ты что-то знаешь? — перебиваю его и приподнимаю бровь.

Я чую под его словами, что он явно активно кидает в меня намеками.

— Ах ты… черт внимательный, — Пастухов щурится, — вроде, в астрал ушел, но нет… — замечает, что я нервно стучу пальцами по подлокотнику кресла, — не могу ничего тебе сказать, потому что пообещал молчать.

— Слушай, Юр, я тебя терпеть могу только на пьяную голову, — тихо и напряженно проговариваю я, — на трезвую ты дико бесишь.

— А я как знал…

Пастухов лезет во внутренний карман пиджака и вытаскивает серебряную фляжку. Встряхивает ее и с лукавой улыбкой говорит:

— Домашний самогон.

Я медленно и недоуменно моргаю.

Я ожидал все, что угодно, но не домашнего самогона.

— Только не говори, Юр, что ты сам его гонишь.

— Сам, — серьезно отвечает и взгляда не отводит. — недавно начал. Хобби искал и остановился на самогоне. Это целое искусство, Гордей.

Тяжело встает и неторопливо подплывает к столу, за которым я я могу только недоуменно молчать. Мужик, который держит самые крупные карьеры по всей стране, варит домашний самогон? Да он может при желании купить шотландскую вискарню с многовековой историей, и ему будут гнать виски лично для него. С его именем и рожей на этикетке.

— Я специально для этого дела отдельный сарайчик построил, — Пастухов откручивает крышечку и протягивает мне фляжку, — держи. По тебе сразу видно, что надо срочно опохмелиться.

Мне любопытно.

Поэтому я принимаю из руки Пастухова серебряную фляжку и делаю смелый глоток, который сжигает во рту нахуй все.

— Твою… мать…

Сквозь кашель делаю судорожный вдох, и носоглотку плавят ядовитые пары.

— Охуеть…

Слезы из глаз, и я занюхиваю домашний самогончик рукавом пиджака.

— А ну, дай сюда.

Пастухов отнимает фляжку и прикладывается к горлышку, а после смотрит на меня и начинает идти красными пятнами.

Очень старается не закашлять, но из уголков глаз текут слезы.

— Выдыхай, Пастух, — хрипло бубню в локтевой сгиб.

— Это пиздец, — сипит он, и у него краснеют уже и уши, — я же говорю…искусство... пробирает до печенок…

А после кашляет, тяжело дышит и опирается о стол, выдыхая через рот:

— Ты жене только не говори, — сглатывает, — она мне сказала… сказала о фотографиях… — смотрит на меня. — Ты только не барагозь. Я сам полез к ней, Гордей. И зря… Некоторые вещи о мертвых лучше не знать… А ей надо было хоть кому-то выговориться… А сейчас ты же в курсе, да?

Должен ли я сейчас испытывать гнев за то, что Ляля слила Пастухову информацию о том, что папаша мой — извращенец. Это ведь не для посторонних людей.

— Гнида он, — отвечаю я. — Больше мне нечего сказать.

Гнева я не чувствую к Ляле. Лишь сожаление, что она прожила первый удар одна, а я в это спал пьяный и пускал слюни.

— Да уж, — Юра задумчиво закручивает крышку фляжки, — светлая печаль по потере нынче привилегия. И любовнице твоей сисястой можно посочувствовать… Похороны, папа-гнида смешали все карты…

Косится на меня, ожидая реакции, а я в ответ тяжело вздыхаю и приподнимаю брови.

— Не любовница, что ли?

Молчу, а Пастухов прячет фляжку в карман.

— Ты издеваешься? — зло интересуется он.

— Что?

— Ты еще спрашиваешь?

— Да, я спрашиваю.

— У меня слов нет, — разочарованно бьет ладонями по бедрам, — я тебя ночью и так, и эдак… Выводил на откровенные разговоры, вопросики каверзные задавал, всячески подталкивал к тому, чтобы ты проболтался, а ты… пьяный вдрызг и ни в чем не признавался! За нос меня водил! И ведь сейчас тоже ничего конкретного не говоришь.

— Вот тебе конкретика, — прямо смотрю на него, — самогон твой пить невозможно.

— Да в жопу