Энн Риверс Сиддонс - Королевский дуб Страница 43

Я замерла. Конечно же! Дилан Томас,[47] „Ферн-хилл"! Помню, как впервые я прочитала его стихи в разделе современной поэзии на первом курсе в Эмори, темным зимним днем… Я почувствовала, что сердце упало куда-то вниз от прозрачного великолепия слов, льющихся, как чистая вода по камням, и игравших на солнце, как утреннее море. Я плакала, читая еще только первую поэму Томаса. Потом я прочитала все, что смогла найти, этого автора. Но не возвращалась к нему все бесполезные годы замужества. Нежная мука и невинность того давно прошедшего дня окатили меня, как прибой, и я опустилась на выщербленную каменную скамью у тропинки и стала слушать.

На солнце, что молодо только однажды,Мне время для игр предоставило место,И быть золотым подарило мне право.

Но, Боже милостивый, чей же это голос? Он разливал мелодичные слова надежды и молодости с красотой и величием гимна, и красота эта была такой живой и непосредственной, что я почувствовала, как слезы двадцатилетней давности подступают к горлу.

Вялое дыхание легкого ветерка, затихающего в ветвях деревьев, шум машин вдали на шоссе, хруст гравия на тропинке от проходящих невидимых ног — все замерло, а голос пел в моих ушах, только голос:

В чести у фазанов и лис, рядом с радостным домом,Под облаком новым я счастлив бывал бесконечноЛишь тем, что отпущено сердцу так много,И в солнце, что утром рождается снова,Бежалось легко, и пути мои были открыты.

Голос пел о молодости, усиливаясь и разгораясь, а потом достиг почти совершенной красоты и умолк. А я сидела на скамье и беззвучно плакала о стране моей юности, об этом зеленом времени надежд, когда все на свете казалось возможным. Теперь я навсегда его потеряла. Слезы бежали по щекам…

Время во мне сочетало и зелень, и гибель,Но даже в оковах своих я был песнями морю подобен…

Я поднялась со скамьи и безрассудно бросилась сквозь живую изгородь из кедров, желая отыскать, кому принадлежит этот голос. Мои глаза все еще были полны слез, и, споткнувшись, я вылетела на небольшую полянку. Голос перестал звучать, раздался похожий на вздох щелчок, а потом — тишина.

— Ну, что я вам говорил о Диане Томасе? — Я узнала голос Тома Дэбни. — Не говорил ли я вам, что своим пением он может выманить даже русалок из моря и нимф из лесов? Вот вам одна из них во плоти. Весьма значительной плоти, я бы сказал.

Он сидел на траве у окна, скрестив ноги, положив гитару, которую я видела в день барбекю, на колени. Небольшой кружок студентов внимательно его слушал. Рядом со многими стояли запотевшие банки с соком и кока-колой, а посреди круга расположился старый, видавший виды портативный проигрыватель. К нему из открытого окна тянулся провод.

— Извините, я не знала… Я услышала…

— Вы оказали нам честь, — в голосе Дэбни послышался смех. Но темное лицо оставалось невозмутимым и вежливым. Он был похож на какого-то сатанинского портного, восседающего, скрестив ноги, на иссушенной осенним солнцем траве.

— Я всегда утверждал, что впервые Томаса следует слушать, а не читать, — заявил Том. — Поэтому я проигрываю эту старую запись с чтением Томасом собственных произведений, когда мы начинаем изучать его в курсе современной литературы. Сегодня там, внутри, было жарко. Жарче, чем в мусульманском аду, поэтому мы решили поработать над Диланом на улице. Он хорошо воспринимается на открытом воздухе. Как вы думаете?

— У Томаса великолепный голос, — отозвалась я, пытаясь замаскировать слезы оживлением. — Никому, кроме него самого, нельзя читать эти стихи вслух. Пожалуйста, продолжайте. Я не хотела помешать. Я шла в офис за расписанием зимних мероприятий, я…

И тут я замолчала. Студенты с интересом разглядывали меня. Я ощутила, как влажная одежда высыхает и сморщивается на моем теле, а взмокшие завитки волос облепляют щеки и шею. Следы слез разъедали лицо, как кислота. „Наверно, я выгляжу как сумасшедшая времен королевы Виктории", — пронеслось в моем уме. Предательский жар разлился вверх от груди, и я повернулась, чтобы побыстрей уйти обратно сквозь кедровую стену.

— Диана, подождите, — произнес Том Дэбни. — Вернитесь, послушайте окончание записи.

Я повернулась и взглянула на него. Смех исчез из его глаз, а голос звучал намного мягче.

— Не смущайтесь, если поэт вынудил вас заплакать. Я вышвыриваю любого из класса с отметкой „F"[48] за четверть, кто не заплачет, услышав Томаса впервые. Я до сих пор часто сижу на болоте, слушаю его записи и вою, как привидение-плакальщик.[49] Эти невежественные дети проявили такт и заплакали, поэтому могут оставаться. Они не будут смеяться над вами.

Он улыбнулся быстрой белозубой улыбкой, которую я помнила по веранде в „Королевском дубе". Улыбка его дяди. Студенты тоже заулыбались, и я увидела, что у некоторых из них на еще неоформившихся молодых лицах действительно были следы слез. Я почувствовала, что мои губы тоже непроизвольно сложились в улыбку.

— Я была бы просто счастлива присесть на минутку. А потом я исчезну и не буду мешать вам работать дальше. Мисс Дебора заявит обо мне в комиссию по журналистской этике, если я вскоре не появлюсь.

— Пусть мисс Дебора будет навечно обречена слушать Роберта Сервиса,[50] читающего собственные неопубликованные вещи, — сказал Том Дэбни. — Правда, она никогда не поймет, что это является наказанием… Ребята, это Диана Колхаун. Она новенькая в Бюро по общественным связям, поэтому заслуживает уважения и симпатии, на какую вы только способны.

Я опустилась на траву на краю полянки. Том кивнул и включил проигрыватель, сказав:

— Ну, поехали!

На этот раз звучала сказка „Рождество ребенка в Уэльсе" — этот глубочайший, забавнейший и нежнейший гимн детству. Я закрыла глаза и позволила магическому тенору умершего барда унести меня на своих крыльях. Здесь совсем не было элегической мрачности Томаса, и, какое бы острое страдание он ни утопил вместе со своей жизнью в „Таверне Белой Лошади", корни этого страдания были не в его детстве.

Запись была очень плохой, временами она шипела, сбивалась и картавила, а один раз Том Дэбни вынужден был поднять иглу над молочным пятном.

— Это кофе по-ирландски.[51] Следы сочельника четырех- или пятилетней давности, — объяснил он. — Мой рождественский ритуал. Ирландский кофе и запись Томаса. Святое дело. Однако для пластинки — адское.