Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви Страница 44

Шарль Гранд назначил мне встречу в Отей, в ресторане на ипподроме.

— Вы сейчас сами убедитесь в том, что нам будет казаться, будто мы с вами находимся в центре картины, где все движется.

Чтобы растолковать смысл этого замечания Гранда, следует сказать, что он частенько назначал местом встречи зал того или иного музея, причем указывал, перед каким именно полотном, которое он давно не видел, следовало его ожидать. «Таким образом мы оба — и вы, и я — будем пребывать в твердой уверенности, что не совсем уж даром потратили время», — говорил он. Шарль еще добавлял, что болото рукописей не сможет его в таком случае глупо, по-дурацки засосать и что живопись возвращает ему способность воспринимать яркие краски мира, а попросту говоря, возвращает ему вкус к жизни. Разумеется, он говорил со мной о Клеманс, и в конце концов он стал видеть во мне ее отца, любовника, соучастника, телохранителя, страхующего ее от всяких бед, конечно же, редактора, корректора, исправляющего все ее промахи и ляпы, не только в текстах, но и в реальной жизни, то есть избавляющего ее от опечаток при наборе книг и от приступов отчаяния. Именно Шарлю Гранду я обязан тем, что теперь вижу (и буду видеть) Клеманс на самых прекрасных картинах, принадлежащих кисти живописцев разных стран и эпох. Да, это Клеманс восседает на лошадях Веласкеса, это она ступает по вымощенным плиткой полам в залитых светом залах у Вермеера, это она катается на лодке на полотнах импрессионистов. Сегодня она ласково треплет по холке свою кобылу-победительницу, резко вскидывающую свою точеную голову, фыркающую и обдающую хозяйку хлопьями пены…

— Огюст, вы всегда все угадываете, всегда попадаете в самую точку… Вы что же, не видите сейчас, что она меняется на глазах?

— Да, Шарль, вижу. Раньше она проводила за письменным столом четыре часа, а сейчас проводит восемь.

— Для того, чтобы написать такое же количество страниц?

— Нет, половину!

— А что делаете в это время вы?

— Я плаваю по волнам Гомера, для которого умереть означало выполнить свое жизненное предназначение.

Мысль о том, что Клеманс изнуряет себя работой, была для нас столь же очевидной, как очередной заезд, происходивший у нас на глазах, как четкость звучавших команд, как прямизна дорожки, по которой бежали лошади, как существование изгородей и того места, где дорожка изгибается, образуя полукруг, как наличие широких и постоянно шевелящихся трибун, звуков, производимых хлыстиками жокеев, подгоняющих своих скакунов… Она была столь же очевидна, как и то, что одна из участниц состязаний опередила всех других на голову или на корпус, как то, что ее обязательно сфотографируют на финише, жокей поприветствует публику, а судья объявит имя победителя. Никаких сомнений быть не могло: мы оба были владельцами одной и той же лошади и оба поставили на нее. Наша деликатность, порядочность, тактичность были, возможно, неуместны, но я и так ощущал некий дискомфорт, некую внутреннюю тревогу.

— Ваше положение уникально, Огюст. Ведь вы являетесь одновременно и владельцем, и тренером, и жокеем, да нет, нет, не возражайте же! Посмейте только утверждать, что Клеманс вам не принадлежит!

— Она не только мне не принадлежит, она меня даже не слушает! Я ей показывал прекрасные поместья и дома под деревьями в чудесных парках, просторные квартиры, целые виллы.

— А говорили вы ей о старинном дворце, нуждающемся в ремонте, вернее, в возрождении из руин? О белом дворце с внутренними двориками, вымощенными черной брусчаткой? Предлагали ли вы ей возможность уехать куда-нибудь на остров посреди синего моря, где она могла бы писать под пальмой?

— Она не хочет покидать Институт.

— Хм… вполне понятно… ведь именно там вы, так сказать, создали ее, произвели на свет божий, Огюст. А ведь для женщины нет ничего важнее деторождения. Мало того, она сама присутствовала при этих родах и исполняла роль акушерки. Она приняла на руки новорожденное дитя, то есть саму себя, только уже совершенно новую! Вы с ней составляете единое целое, точно так, как желток, белок и скорлупа составляют яйцо. Вот почему ваше имя упомянуто в контракте, подписанном мною с Маргарет Стилтон. Видите ли, друг мой, я сегодня, быть может, излишне серьезен, но все это от того, что мне кажется, будто она скучает. Откликаетесь ли вы на ее желания? Удовлетворяете ли вы их?

— Надеюсь, что так.

— Мне надо знать, каково положение и с особыми желаниями, дорогой Огюст… ну, вы понимаете… Какова Клеманс? Она, быть может, ненасытна? А вы, вы делаете все, что в ваших силах?

— Случается, что она говорит мне «спасибо».

— Это говорится действительно от искренней благодарности или от пресыщения?

— Не будем далее продолжать этот порочный, извращенный диалог соглядатая и надменного, самоуверенного типа, — бросил я, уязвленный в лучших чувствах. — У вас есть авторы, превосходно работающие в этом жанре.

— Они меня нисколько не интересуют, Авринкур. Я говорю с вами о женщине, о которой я беспокоюсь, о женщине, которую, похоже, не то накрывает какая-то мрачная тень, не то настигает какой-то неведомый призрак.

— Возможно, ее действительно накрывает какая-то тень и я сам нахожусь в этой тени, но в любое время суток, если Клеманс рядом, нам светит солнце.

Посетители ресторана и официанты напряглись, вытянули шеи и застыли в тишине. Одна из лошадей только что как раз у нас на глазах не смогла взять препятствие и упала, увлекая за собой и одну из соперниц. Жокеи смогли свернуться в клубок под копытами основной группы лошадей и теперь поднимались на ноги; они еще не пришли в себя от пережитого испуга, их покачивало, а их головы были втянуты в плечи. С людьми-то было все в порядке, но одна из чистокровных участниц забега (а быть может, из участников, потому что я не обратил внимания, кобыла это или жеребец) продолжала лежать на боку; одна нога у нее была вывернута и находилась под корпусом; по телу животного то и дело словно пробегала дрожь, так как мышцы сводила судорога. Кто-то куда-то побежал, и почти тотчас же подъехал фургон, из которого вышел невысокого роста мужчина с чемоданчиком, очень спокойный с виду. Он осмотрел лошадь, обошел ее со всех сторон, встал на колени как раз перед ее мордой, похлопал по шее, сказал несколько ласковых слов, тем самым успокоив ее, а другой рукой произвел выстрел из какого-то совершенно бесшумного пистолета. Задняя стенка фургона откинулась и опустилась. Я увидел, что внутри с крупного блока свисает толстый трос.

— Гленн Смит звонил мне вчера, — сказал Шарль Гранд.

— Этот мормон-миллиардер?

— Он самый. Он покупает права на все произведения Маргарет Стилтон, потому что его дочь от них просто без ума, и он обещал снять по ним фильмы, да такие, чтобы они имели бешеный успех и принесли большой доход. Он хотел подписать договор немедленно. Я сказал ему, что должен посоветоваться с автором, получить его согласие. Прежде чем положить трубку, я услышал, как он хлопал себя по ляжкам от удовольствия. Завтра он приедет в издательство. Я хотел предоставить вам возможность лично сообщить об этом Клеманс.