Знаки внимания - Тамара Шатохина Страница 48

После короткого чаепития, которое прошло для меня, как в тумане, я спустилась во двор и села в машину в каком-то тяжелом ступоре. Они хорошо живут… бедно, но хорошо. Очень бедно, судя по обстановке в квартире, а может так бедно, потому что собирают деньги для папы? Боже… бред какой. Немыслимо… Какой же дикий бред! Да твою ж ма-ать! Мне было плохо, так плохо — до удушья… я задыхалась. И орать хотелось благим матом — до хрипоты, до сорванного горла! Открыла настежь дверцу машины, откинулась на подголовник и растянула на шее шарф… потянула с головы капюшон. Душило что-то, как гадюка, закрутившаяся вокруг сердца, это было похоже… да ни на что не похоже — просто плохо до ужаса! Паника, страх откуда-то…

Мне нельзя было с этим к людям, к бабушке нельзя было точно — она мигом поймет, что что-то не так и станет пытать. А я просто не смогу… мне нужно было понять — что делать? Еще через какое-то время — отдышавшись и чуть успокоившись, я решилась тронуться с места. Сутки провалялась в той гостинице, где мы с Сергеем ночевали две ночи подряд до этого. Бабушке сказала, что буду у него, а ему что не могу подъехать к нему — занята. А сама лежала на гостиничной кровати и тупо пялилась в потолок, потом проваливалась в полусон-полубред какой-то… Я не знала, что мне делать, а, в конце концов, решила, что ничего и не буду.

Потому что если у меня едва не случился сердечный приступ, то мама вообще не переживет… я на ее месте не выжила бы точно — узнав такое. А от чего ее там лечили полгода в больнице? Я ведь даже не спросила — вина вместе со страхом захлестнула так ощутимо, что пробрал озноб, желудок скрутило в тошнотном спазме. И я глубоко задышала, широко открыв рот…

Когда немного попустило, стала думать дальше — вспоминала ее святую веру в следственные действия, которые провели по ее просьбе. И опять захотелось орать…, я позволила себе только шепотом, но зато все подходящие случаю слова, что только знала на тот момент. Вспоминала то, во что она превратила свою и нашу жизнь… на пустом месте, просто из-за своей непомерной гордости. Да даже пускай — от огромной любви, из-за обиды и страшной душевной боли и в силу характера не задав простой, элементарный вопрос, как сделала это я. Боже-Боже, какая же она клиническая дура… какая ненормальная, просто несусветная идиотка! Что же мне делать, как уберечь ее теперь от этого?

Мысли почему-то возвращались к той Наденьке — она была проще, намного проще и молчать точно не стала бы. Поскандалила бы, может тарелку разбила на голове у мужа но, в результате, прояснила бы ситуацию. А тут — горе от ума какое-то. И ничего уже не сделать, у каждого своя жизнь, у каждого уже есть новые обязательства.

Да, я была уверена, что бабушка права — у папы появилась женщина. И разве смог бы он простить такое? Такую продуманную, трезвую, извращенную жестокость по отношению к нему? И такую дикую, несусветную, непроходимую глупость? Разве можно было ожидать ее от мамы — умной, образованной женщины, сама профессия которой предполагает разумный, взвешенный подход к решению любых проблем и задач?

Я решила молчать… Для меня все обнаружилось случайно, она просто проговорилась, а если бы нет? Так пускай все идет, как идет, я не стану спасать то, чего не спасли они, потому что не знаю, какой ценой это получится сделать. А еще — нужно ли это еще? Если ни один из них не предпринял ничего, чтобы прояснить суть происходящего, не сумел сделать этого, легко поверив в предательство самого близкого человека?

Когда я на следующий день вернулась домой, как сама считала — более-менее успокоившись, бабушка предупредила, что у нас сегодня гости. На посиделки к ней должны были подойти три подруги из гинекологии, а значит, нам нужно подготовиться. Мы и стали готовиться — я прошлась по комнатам с тряпкой, проверив порядок в них, потом помогала бабушке на кухне. А вечером мы сидели за столом с женщинами, которых я давно и хорошо знала. Я не отказалась от участия в этом междусобойчике, потому что необходимость отвечать на вопросы и прислушиваться к их разговорам отвлекала меня от нерадостных мыслей. Все мы вкусно поели, допили то вино, что привозил папа, они еще чего-то добавили, а потом решили петь песни.

Пели и обсуждали их — романсы, единственный песенный жанр, в который заложен глубочайший эмоциональный смысл. А каждое слово — настроение и откровение. Когда поинтересовались моим мнением — мнением молодежи, совершенно неожиданно для себя самой я предложила:

— Я сейчас включу один, а вы потом скажете… о смысле.

Мы слушали «Очень красивый романс» и опять меня пробирало до костей, до внутренней дрожи, распирало изнутри от эмоций, что просились наружу — выразиться, выплеснуться, жить ими! Что так повлияло на мой настрой тогда — эта эмоциональная встряска из-за открывшейся правды о родителях, такой нелепой и трагичной? Или безусловный талант исполнителя, его искренность, способность забраться в самую душу, буквально выпотрошить ее, вывернуть там все наизнанку? А может — все сразу?

А перед глазами почему-то, как живой, стоял Георгий — присевший на краешек стола и подогнувший для удобства ногу. Длинные ласковые пальцы на грифеле и гитарных струнах — с перебором и силой! Наклон головы, неожиданно блеснувшие влагой серые глаза, красивый мужской голос, звучавший с таким отчаяньем, с такой мукой даже!

Я никогда раньше не позволяла себе и очень сильно надеюсь, что не позволю больше того, что случилось потом. Потому что потом со мной приключилась настоящая истерика — впервые в жизни. Я разрыдалась…, мне трудно было остановиться. А дальше — холодная вода в стакане и на моей физиономии, сорок капель… бабушкины объятия, уговоры и окрики… я, конечно же, успокоилась, в конце концов. Было стыдно, наши гостьи вслух поясняли мою реакцию высокой эмоциональностью произведения, талантом певца, подходящим настроением, сами мол — до слез…

Дальше я пошла и умылась холодной водой, и не разрешила никому расходиться, еще чего? Из-за меня оставить не самое хорошее впечатление от вечера, начавшегося так классно? Мы еще немного выпили, потом опять решили спеть, но на веселые песни настроя не