Семья (не) на один год - Мария Сергеевна Коваленко Страница 48

Не хотелось ни в больницу, где заведующий отделением наверняка уже ждал. Ни домой.

Из-за этой легкости перед прощанием я не сразу заметила, что выражение лица Наташи стало каким-то другим. Более напряженным и хмурым.

Лишь когда на парковке она забрала из моих рук пакеты и странно замялась, в голове вспыхнула одна нехорошая догадка.

— Ты говорила с отцом? — Я даже не стала уточнять, что разговор мог быть по поводу Никиты.

Не хотелось сейчас. Боялась как черт ладана любого упоминания о нем.

— Лер, я не уверена, что тебе это понравится. — Наташа опустила голову, словно боялась пересечься со мной взглядами.

— Сказала «а», говори и «б», — с трудом вытолкнула я из себя и, будто могу рухнуть в обморок, привалилась к дверце машины.

— Лер, там ничего хорошего. Тебе правда необязательно это знать. — Наташа все тянула.

— Ты можешь просто сказать? — Как и ночью, я обхватила себя руками. — Где Никита был те три года? В командировке? Где-то далеко с очередной любовницей? Больнее мне не станет. Отболело.

Словно я произнесла какие-нибудь жуткие фразы, Наташа отрицательно покачала головой. И едва слышно ответила:

— Не в командировке. Не с женщиной... Он сидел. В тюрьме. — Она сглотнула. — За что именно, никто не знает. Ходят слухи про взятку или подлог, но папа сказал, что это все байки конкурентов. Они поначалу пытались утопить его бюро, потому и придумывали всякий бред.

— Никита... сидел? — Все, что Наташа сказала после упоминания тюрьмы, я уже не слышала.

Эти два слова никак не желали соединяться в голове. Я не могла такое представить. И не могла поверить.

— Обвинения до сих пор не сняты, поэтому просто юрист, а не адвокат, — добила Наташа. — Твой Никита что-то натворил. И потом бросил тебя. По времени сходится. Примерно! Но больше я ничего не могу узнать. Прости, родная. Там тайна на тайне и все покрыто мраком.

Еще из курса психологии в вузе я помнила, что стадий принятия неизбежного несколько.

Первая — отрицание. Она наступила у меня сразу же, на парковке. Наташа героически молчала, когда я пыталась убедить ее, что все это ошибка и информаторы отца спутали Никиту с однофамильцем. Подруга грустно улыбалась, когда я стучала каблуками и наворачивала круги вокруг ближайшей колонны. Жала плечами, когда я повторяла: «Нет, нет, нет!»

Вторая стадия — гнев — накрыла в машине по дороге в больницу. Как ни настраивалась, я не могла собраться перед важным разговором. Вместо точного адреса умудрилась назвать таксисту совсем другой дом. И потом два квартала прошла пешком.

Со стороны я, наверное, была похожа на паровоз. От внутренних диалогов, казалось, мозг закипает. А от желания добраться до Никиты и вытрясти из него основания приговора горели кулаки.

«Никита» и «тюрьма» по-прежнему были для меня словами из разных языков. Не представляла я его в образе заключенного. Тем более — на три года.

В больнице гнев неожиданно сменился торгом.

Я слушала рассказы заведующего о том, как ему важно получить новое оборудование. Как он рад, что фонд обратил внимание на их больницу. Сколько лет он пытался добиться помощи от начальства и сколько бумажек с отказами успел собрать из разных ведомств.

Под эти рассказы легко было мучить себя вопросами: «А вдруг это связано со мной?», «А вдруг причина развода именно в суде?», «А вдруг Никите тоже было плохо все эти годы?»

Внутренний торг не получалось остановить или закончить. Я запрещала себе вспоминать прошлое. Участвовала в плановых обходах. Улыбалась детям. И все равно каждую свободную минуту травила душу яркими картинками из короткой семейной жизни.

Это была настоящая пытка. Без палача и инструментов, но вытягивающая силы под ноль.

Пока окончательно не чокнулась, стоило попросить заведующего отвести меня к хорошему психиатру. Лекарства тоже пригодились бы. Но за два часа внутренних споров гордость до такой степени выдохлась, что к стадии «депрессия» лечить было некого.

Прошлое в один миг засосало как трясина, и пытаться выбраться из него я не стала.

Перед глазами ожил дождливый летний день. Я вновь смотрела на свой чемодан, собранный для поездки в Москву, и на мужа, который приехал без звонка, без СМС и даже без объятий.

Никита нечасто баловал меня откровениями. Я так и не услышала от него заветного «люблю». Но в тот день он побил все рекорды молчаливости.

Много месяцев я списывала то его молчание на лень — на банальное нежелание что-то объяснять или открываться. Никита встретил меня двенадцатилетней дурочкой, такой я для него и осталась. Не ровня солидному адвокату Лаевскому. Не Алина и не Кристина.

Я так и не научилась носить бриллианты. В постели умела лишь то, чему научил он сам. По-детски ревновала Никиту к умершей жене и ее родным. Вспыхивала как спичка. Раздражала, наверное, своими глупыми просьбами и слишком сильным желанием быть рядом.

За некоторые поступки и сейчас было стыдно. Чего только стоил побег из Москвы, когда в годовщину смерти Алины я увидела Никиту с семьей первой жены. Чего стоили мои звонки, что скучаю, после которых Никита срывался с работы и спешил ко мне... На машине. Без отдыха, по семь часов за рулем.

Некоторые вещи даже вспоминать было больно, не то что пытаться понять.

Всю дорогу до загородного поселка я прокручивала в голове наше прощание. И словно в стену упиралась. В пустоту. Без поводов. Без намеков. Единственное, что не давало покоя — тот уставший взгляд Никиты и его слова: «Прости меня», перед уходом.

Тогда я поверила, что это извинение за быстрый разрыв. Как запоздалая анестезия после начала операции. Сейчас тоже в это верила. Но три года за решеткой, сразу после развода...

Для совпадения это было слишком странно.

А если не было совпадением...

Это «не было» грызло похлеще совести. Я еле высидела