kassyi - БЖД Страница 5

Фотографию моей модели я изучала внимательнее, чем эксперт-криминалист изучает улики. Качество было не очень. Старинная фотобумага потемнела и пожелтела, по краям пошла частыми трещинами и уродливыми коричневыми пятнами. Не понять было, что находится на заднем плане – драпировки или огромное кресло, а, может быть, и то, и другое, или вообще кровать с балдахином? Но фигуры мужчины и мертвой девочки сохранились вполне прилично. Первым делом я на максимальном разрешении отсканировала фото, причем как лицевую, так и обратную стороны, и убрала оригинал в специальную кожаную папку, подальше от сырости и солнечных лучей. Исследование с помощью ноутбука неожиданно помогло мне частично установить личности изображенных на фото людей. На изнанке картинки обнаружилась едва заметная надпись: «Г-нъ И.Н.Куб – или Кув? – дальше не читалось – е – дальше опять размыто – ский с дочерью Лаурой (или Лалой?), Пет – дальше не читалось – ргъ, 1910 годъ».

Если принять допущение, что «Пет… ргъ» – это Петербург, и год угадан верно, то… То цена этой фотографии среди коллекционеров была бы раза в три выше, чем заказчик отвалил мне за куклу. Я не специалист, но, по-моему, в России XIX столетия детские фото postmortem никогда не пользовались такой популярностью, как в Европе. Все же другая культура… А в начале ХХ века эта традиция вообще вышла из моды. Порывшись в интернете, я не смогла найти ни одной подобной фотографии, которая бы точно была сделана в Российской империи в 1900—1915 годах. Интересно, заказчик, оставляя мне картинку, был осведомлен о ее возможной уникальности? Мысленно погладив себя по головке за то, что у меня хватило ума перенести фото на «цифру» и не мучить оригинал, я принялась за лицевую сторону.

Здесь меня тоже поджидали сюрпризы. Во-первых, попиксельное исследование показало, что изображение старательно ретушировали, но за прошедшую сотню лет ретушь практически полностью выгорела и выцвела. Наиболее заметные следы краски оставались на щеках и губах мертвой девочки. Из нее упорно и безуспешно пытались сделать живого ребенка. Глаза при этом не были нарисованы поверх закрытых век, как часто делалось в постановочных посмертных фото. Они были широко открыты, словно девочка изо всех сил играла в гляделки. Наверно, веки были чем-то подклеены или просто подрезаны…

В вертикальном положении тело, как я и думала, удерживал спрятанный за спиной штатив. Одна из его стальных ножек слегка выглядывала из-за детского ботинка, а зажимы можно было рассмотреть в районе шеи, подмышек и талии. Конструкция штатива неожиданно напомнила мне металлические стойки-подпорки для шарнирных кукол. Я такими не пользовалась, все мои шарнирки вполне способны стоять самостоятельно и без опоры, да и падения куклам из папье-маше не страшны. Но многие кукольники, работающие с фарфором, активно применяли подставки, хрупкость материала диктовала условия эксплуатации куклы.

Оставив девочку, я переключилась на свою модель. Итак, мужчина. Молодой отец, позирующий фотографу с малолетней мертвой дочерью. Невысокий, изящный, одетый с иголочки. Удлиненные темные глаза смотрели прямо на зрителя. Левая рука уверенно и крепко держала правую ручку ребенка. На тонких изогнутых губах играла легкая улыбка…

Эта улыбка тревожила. Было в ней что-то неестественное, даже более неестественное, чем умершее дитя и вымученность всей постановки. Казалось, этой улыбкой он пытался выразить непреодолимое презрение ко всему происходящему, презрение, за которым скрывалось… Что? Боль утраты? Нет. Смирение? Тоже нет. Надежда на божественный рай для его девочки? Тем более нет!

Глядя на его лицо, я почему-то прониклась убежденностью, что он, подобно мне, не верил в рай и божественное, зато сумел заглянуть в самые глубины ада… и не нашел там ничего для себя интересного. За презрением скрывалась скука! Ему было невыносимо, ужасно, о, да! – демонически – скучно. «И на челе его высоком не отразилось ничего»… Но за скукой пряталось что-то еще, как в абсурдном театре масок, где одна личина сменяет другую, не открывая истинного лица. Что же это может быть?

Снова уменьшив фото до его натурального размера, я уставилась в монитор, подперев подбородок ладонью. Уверенность, презрение, скука… И страх, обожгло меня внезапной догадкой. Он боялся, безумно боялся чего-то, и скрывал ужас за фальшивой гримасой пресыщенного демона.

Сощурившись, я пристально смотрела в его лицо. Да, вот они, едва заметные, но такие узнаваемые признаки с трудом сдерживаемого страха. Брови и верхние веки приподняты, а нижние веки напряжены. Зрачки расширены, лоб собрался морщинами. Ноздри раздуваются, подбородок выставлен немного вперед, челюсти сжаты, сжата в кулак и свободная правая рука… Непонятно. Совершенно непонятно. Что могло так напугать этого человека?

Мои размышления прервал мягкий топоток кошачьих лап. Шляпа, обожавшая в наглую валяться на работающем ноутбуке, уверенно запрыгнула на стол. Для уже немолодой безухой и бесхвостой кошки она была в отличной форме. Ушей и хвоста бедолага лишилась во младенчестве. Она лишилась бы и жизни, зайди я в подъезд на минуту позже. Малолетние садисты со здоровенными портновскими ножницами как раз приноравливались отрезать отчаянно вопящему и истекающему кровью котенку голову. «Все дети – такие ангелы, такие ангелы», – обычно кудахчет одна тупоголовая приятельница Лильки. Однажды я не выдержала и спросила у нее, как бы она поступила, если бы увидела вот такое – и в деталях описала историю Шляпы. Теперь эта дура считает меня психопаткой…

А я поступила просто: вырвала ножницы у одного гаденыша, от всей души врезала по физиономии другому, окровавленного котенка положила в свою шляпу и бегом понесла в ветклинику, а потом еще написала заявление в милицию, присовокупив к нему ножницы, хвост и уши. Не знаю, что сталось с гаденышами, но Шляпа выжила. И прониклась ко мне пожизненной и бескорыстной благодарностью. Ни разу она меня не поцарапала и никогда не выражала неудовольствия, чтобы я ни делала. Ее можно было носить на плечах, как воротник, или, сонную, переворачивать пушистым пузом кверху, щекотать, мять, гладить против шерсти – она радостно принимала любые виды общения. Чего уж там – она безропотно стерпела, когда появилась сначала Морковка, беспардонная рыжая бродяга, а потом и пучеглазая породистая Рыба, смахивавшая на перепившего инопланетянина. Шляпа все равно была главной – и знала об этом.

Тактично мяукнув, она выгнула спину, потерлась огрызком уха о край ноутбука и собралась, что называется, «занять стратегическую позицию» на клавиатуре. Но вдруг брезгливо фыркнула, затрясла задней лапой и отскочила назад. Затем, издавая утробный вой, принялась ходить вокруг брошенной посреди стола кожаной папки, куда я запрятала фотографию. Ее загривок вздыбился, желтые глаза яростно сверкали, обрубок хвоста распушился. Шляпа была в бешенстве и в ужасе. Когда я попыталась успокоить ее и погладить по настороженной спине, она ударила меня лапой с выпущенными когтями, оставив на запястье четыре длинные ссадины, взвыла, соскочила со стола и удрала в коридор, где забралась под комод. Там она просидела до позднего вечера, издавая время от времени недовольное басовитое урчание. Не вылезла даже после того, как я, устав от уговоров, засунула взбесившую ее кожаную папку в самый дальний ящик шкафа, засыпала сверху тряпьем, да еще и закрыла ящик на ключ. Шкрябанье когтей из-под комода послышалось лишь тогда, когда я уже легла, утомленная, но очень довольная собой.

Несмотря на загадочный инцидент с кошкой, я набросала первые пробные зарисовки, причем не только лица, но и тела, прикинула будущие размеры кукела, примерно определилась с количеством шарниров. Конечно, все это лишь начальные черновики, которые будут еще миллион раз меняться, переделываться, перекраиваться прямо «на ходу», но одного было не отнять – первый шаг сделан. Работа началась.

Шляпа, Рыба и Морковка опять спали вместе со мной на диване. Мерзнут они, что ли?

Война до «расчлененки»

– … ожидается похолодание, возможны проливные дожди, ветер северный, до двенадцати метров в секунду…

Вот так всегда. Только что было лето, а уже пора доставать осенние шмотки. Хотя насчет «только что» я погорячилась. Лето кончилось почти три недели назад. Но я даже не заметила этого, напрочь поглощенная куклой. Я знаю, что мне свойственна некоторая одержимость, когда дело касается работы, но тут дело было куда серьезнее. Это был даже не «запой». Это была наркомания, кончавшаяся жестокой «ломкой», если я не работала больше суток. Образ полностью захватил меня, он управлял моими мыслями, желаниями, руками и телом.

Думаю, каждому художнику знакомо состояние, когда ты живешь персонажем, сюжетом, историей, которую рассказываешь доступным тебе языком. Это может быть картина, скульптура, кукла, симфония, стихотворение, рассказ или роман – неважно! Это мир, в который ты погружаешься полностью, без остатка, а в реальности остается только твой маленький «хвостик», маячок, указывающий путь обратно, в привычное обыденное существование. Но сейчас у меня было ощущение, что мой «хвостик» тоже сбежал вместе с непутевой хозяйкой в другой мир.