Галия Мавлютова - Лекарство от верности Страница 5

Когда умерла мама, мне было шестнадцать. Оставался еще один школьный год, последний год юности. Кроме комнаты в коммунальной квартире у меня ничего не было. Мама ушла в небытие, оставив мне пенсию, в общем-то на жизнь хватало. Соседка помогла оформить документы в собесе. Мне выдали удостоверение пенсионера. Вовка заходил ко мне каждый день. Сначала он неловко топтался на пороге, затем подходил к столу и выкладывал продукты из пакетов. Он добровольно взял на себя заботу об осиротевшей девочке, будто не видел, что я давно превратилась в девушку.

Мы все незаметно выросли. Приметный своей удивительной красотой Константин часто заезжал за мной на бежевых «Жигулях». Долго сигналил внизу, а весь дом сторожил нас, высматривая из окон, когда я выбегу к нему. Особенно старалась моя соседка. В ее комнате форточка вообще никогда не закрывалась. Иногда мы с Константином прогуливались по Петровской набережной – свежий ветер, пенистые волны, суровые пушки на «Авроре». Я полюбила необычные интимные прогулки. Разумеется, я старалась, чтобы о наших свиданиях Вовка не догадывался. Не хотела причинять ему боль, не хотела, чтобы он корчился в судорогах от невыносимой муки. Константин все понимал, молчал, иногда просовывал руку под мой локоть, бормотал что-то шутливое, видимо, хотел развеселить. Уныние, поселившееся в моем сердце после смерти мамы, уже не оставляло меня ни на минуту. Я могла смеяться, шутить, дурачиться, но вместе со мной смеялось и дурачилось вечное уныние.

– Выходи за меня замуж, – сказал однажды Константин.

Я подумала, что он дурачится, и промолчала. Повернулась в сторону воды, наблюдая за свирепой игрой свинцовых бурунов. Волны барахтались, кувыркались. С Ладоги шел лед. Сверху нещадно палило солнце, а по воде медленно плыли огромные льдины, почти айсберги. Константин тоже промолчал. Он подвез меня до Большого проспекта и притормозил, не доезжая до моего дома. Я не хотела, чтобы нас увидел Вовка. Но он все знал о наших свиданиях, он будто чувствовал запах волн, аромат северного ветра, пропитавшего волосы, ощущал мои вибрирующие эмоции. Когда я возвращалась домой затемно, Вовка уже ждал меня. Лишь только заканчивались уроки, он сразу мчался ко мне, он умудрялся заскочить во время перерывов между спортивными занятиями. Благодаря его опеке у меня всегда были свежие продукты. Только цветов почему-то не было. Вовка начал дарить цветы после сорока, зато систематически. Наверное, чрезмерная забота избаловала меня, я привыкла к Вовкиным подношениям, принимая его дары, как пожизненную дань вечного раба. В моей голове уже брезжили смутные желания. Смятенные помыслы. Я любила обоих – Константина и Вовку. И не могла жить без них. Ни за что в жизни не смогла бы выбрать кого-то одного. Костя был для меня рыцарем, вожделенным мужчиной, а Вовка оставался просто мужем. Он стал моим родственником и был им всегда. И я любила его, как солнце, как чистый воздух после дождя. Константина я тоже любила. Любила, как северный обжигающий ветер, как палящий озноб.

Весь десятый класс я прожила в любовном дурмане, нервная горячка едва не погубила меня. Несколько раз я болела, превозмогая жестокую простуду – сказывались неосторожные прогулки по невским набережным. Вовка усердно менял на лбу мокрые полотенца, едко пахнущие уксусной кислотой. Когда я выздоравливала, прогулки с Константином возобновлялись. Мы уже не могли обходиться без них.

Константин учился на втором курсе филологического факультета университета, вошел в какой-то секретный кружок, кто-то снабжал его запрещенной литературой. Моя любовная горячка подпитывалась страхом и жгучим интересом. А Вовка тем временем страдал. Страдал глубоко, с надрывом, но не упрекая меня. Вовка ждал, когда горячка перегорит и выплеснется из меня. Я любила и была счастлива, но мое счастье слегка горчило, внутри меня прочно поселилось сиротство. Оно взывало к жалости, вызывало частые приступы меланхолии. Говорят, что горе со временем проходит, дескать, тлен лет оседает на нем, посыпает пеплом, трухой и песком. Но это неправда. Горе становится частью организма. Человек не может существовать в чистом виде. Он собирает в себя образы людей, встретившихся на его пути, чувства и эмоции, пережитые в течение всей жизни. Собирает в себе остатки чувств и переживаний.

Уныние не мешало мне любить и радоваться, мое сердце бурно билось, едва я наталкивалась взглядом на Вовкину фигуру, застывшую у моего парадного. И все чувства вскипали, когда я видела бежевый бок «Жигулей», радостно пыхтевших у въезда в школьный двор. Прикосновения обоих одинаково будоражили меня. И Константин, и Вовка притрагивались ко мне бережно, еле ощутимо, будто боялись поранить. Я помню их неуловимые прикосновения, будто я была хрупким драгоценным сосудом. Помню жесты, приветливые лица, блестящие от счастья глаза.

Надежда сверкала небесной звездой. И мне безумно хотелось целоваться. Все девчонки в классе горделиво хвастали своими подвигами на любовном фронте. Я уже знала, кто и как целуется, где и когда, а мне нечем было хвастать. Однажды Вовка прижался ко мне и нечаянно коснулся губами моей пылающей щеки. Я вздрогнула. Мы отпрянули друг от друга и насупились. Стало неловко, будто нас застал кто-то чужой и строгий в неподобающей ситуации. После этого случая Вовка изредка трогал мою ладонь, переплетая узкие пальцы в тугую косичку. На этом все наши прелюбодеяния благополучно заканчивались. Константин тоже не осмеливался перейти границы. Так мы существовали втроем. Любили и чувствовали. Костя чувствовал меня, как себя. Если у меня начинался насморк, Костя срочно заболевал. Вовка тоже чувствовал меня, как себя. А я чувствовала обоих. И лишь они не чувствовали друг друга, зато узнавали по запаху. Вовка всегда знал, когда я возвращалась с опасных прогулок. От меня пахло Костей. А Костя всегда знал, когда я виделась с Вовкой. У него хищно раздувались ноздри, он втягивал воздух в себя и мгновенно выпускал обратно, будто это ядовитый газ. Вот такая получалась у нас любовная геометрия. Подростковый адюльтер. И никто из нас не знал, чем все это закончится. А если бы и знал, то все равно не смог бы ничего изменить.

Прошла моя первая сиротская весна, затем протянулось лето косыми линиями дождей сквозь тоскливые поездки на Красное кладбище. В неисчислимом ряду бугорков и плит я с трудом нашла свежую могилу – без креста, без каких-либо опознавательных знаков. Денег не было даже на скромный памятник. Вовкин отец пообещал что-нибудь соорудить, но захлопотался и забыл. Напоминать было неловко, как-то неприлично. Я ездила на кладбище раз в неделю. Клала свежие цветы на земляной бугорок. Цветы выбирала самые дешевые, на дорогие не хватило бы и целой пенсии. Вовка ничего не знал о моих поездках. Я скрывала от него, видимо, он думал, что я встречаюсь с Костей. А Костя думал, что я трачу время на Вовку. Каждый думал, что хотел. А я ни о чем не думала. Ездила просить прощения у матери за то, что не успела проводить, что не призналась в любви, не узнала вовремя, кто был мой отец. Просила прощения, но, кажется, так и не получила его. Моя душа по-прежнему пребывала в унынии. Соседка однажды сказала мне, дескать, пока мать не простит тебя, всю жизнь будешь маяться.