Жозеф Кессель - Дневная красавица Страница 5

– Госпожа Февре?

– Вы видели, как она выходила из дома?

– Нет, я чувствую запах ее духов, какой-то немного умоляющий, как и она сама.

Он засмеялся, вызвав у Северины приступ отвращения.

– На секунду к вам возвратился ваш обычный вид, – заметил Юссон.

– Я так сильно изменилась? – спросила молодая женщина, слегка вздрогнув.

Она тут же рассердилась на себя за неуместное беспокойство, которое, как она почувствовала, прозвучало в ее вопросе.

Юссон ответил:

– Я нахожу, что у вас исчезло ваше девичье выражение лица.

– Благодарю за комплимент.

– Обычно вы более откровенны наедине с собой… Северина ожидала, что он как-нибудь объяснит свои слова. Но объяснения не последовало. Чтобы показать свое недовольство, Северина слегка привстала и сделала вид, что ей нужно поправить стоящие рядом с ней цветы.

– Вы, наверное, устали сидеть, – сказал Юссон.

– Не надо стесняться меня. Вам следует прилечь.

– Уверяю вас, я привыкла…

– Нет, в самом деле, а то Серизи будет сердиться на меня. Ложитесь.

Он встал и отодвинул кресло, чтобы пропустить ее.

Северине захотелось ответить ему жестко и четко, как это ей обычно легко удавалось до болезни, но сейчас она не могла найти нужных слов. Не желая, чтобы это становящееся смешным противоборство излишне затянулось, она, раздраженная и смущенная, все-таки прилегла на кушетку.

– Если бы вы знали, насколько лучше вы смотритесь в такой позе, – мягко возобновил беседу Юссон. – Вы, должно быть, полагаете – и, похоже, вам об этом не раз говорили и другие, – что вы созданы для движения. У людей поверхностный взгляд на вещи. Еще в самый первый раз как только я вас увидел, то сразу же представил вас лежащей. И я был прав! Какая внезапная мягкость! Какая исповедь тела…

Продолжая говорить, он подался немного назад, так, чтобы Северина не видела его лица. Остался лишь его голос, тот самый голос, богатых возможностей которого обычно он вроде бы и не замечал и который сейчас превратился у него в опасный музыкальный инструмент. Он проникал исподволь и растворял волю, воздействовал не столько даже на уши, сколько на нервные клетки. Внутренне сжавшись, Северина внимала ему и никак не могла найти в себе силы, чтобы заставить его замолчать. Ослабевшая от чрезмерных для нее усилий, плененная вкрадчивыми звуковыми волнами, молодая женщина испытывала такое чувство, будто, как и в период своего выздоровления, она опять погрузилась в то безликое сладострастие, которое окутывало ее тогда.

Вдруг на плечи ее легли две руки, жадное дыхание обожгло ей губы. В течение какой-то не поддающейся измерению доли секунды она вся находилась во власти острого удовольствия, которое, однако, тотчас же уступило место безграничному отвращению. Не помня себя, она встала и торопливо, тихим, пришедшим откуда-то из глубины ее плоти голосом прошептала:

– Нет, вы не созданы для насилия.

Они долго глядели друг на друга. В эту минуту между ними исчезли буквально все барьеры. Каждый открывал в глазах другого чувства, инстинкты, являвшиеся, может быть, тайной за семью печатями даже для них самих. Так Северина прочитала в глазах Юссона восхищение, от которого ей стало не по себе.

– Вы правы, – проговорил он наконец. – Вы заслуживаете нечто намного более ценное, чем я.

Прозвучавшая в его голосе полная непритворного почтения нежность была сродни той нежности, что витает вокруг избранных Богом жертв.

После ухода Юссона чувства Северины были какими-то нейтральными, невыразительными, и в них не было призыва к действию. Она поняла вдруг, что не испытывает больше к нему ни злости, ни отвращения, и не удивилась этому. Знала она и то, что никогда не уступит ему и что он тоже больше ничего не предпримет по отношению к ней. Тем не менее теперь она воспринимала его как своего сообщника.

Неожиданно ей пришло в голову, что стоило бы рассказать об этой сцене Пьеру. Она так привыкла все ему рассказывать, что у нее не появилось даже и тени желания что-либо утаить от него на этот раз. Хотя при мысли об этом рассказе ею овладевала тоска. Пьер казался ей настолько чуждым этому миру, в котором она только что побывала.

– Пьер, Пьер…

Северина заметила, что повторяет имя мужа как заклинание, словно надеясь, что благодаря этому он вот-вот предстанет перед ней сам. Но действие своеобразной анестезии продолжалось еще долго. Когда она услышала шаги Пьера, то не стала беспокоиться по поводу того, как ей лучше сообщить мужу о попытке Юссона. Он, наверное, сразу же заметит по ее лицу, что произошло нечто ненормальное, начнет расспрашивать, и она расскажет… Разве это так уж важно?

Однако, вопреки ее ожиданию, Пьер не стал влюбленно и внимательно вглядываться в лицо жены. Он лишь едва коснулся губами ее щеки. Такое поведение мужа вернуло Северину к реальности гораздо быстрее, чем это сделали бы настойчивые расспросы. У нее возникло ощущение, что она лишается своей постоянной опоры, которую она даже перестала замечать, что почва уходит у нее из-под ног. Ее поразило лицо Пьера. Осунувшееся, безучастное, оно, казалось, принадлежало какому-то другому человеку. В его больших глазах, несмотря на все его старания казаться невозмутимым, застыли растерянность и тревога.

– Ты чем-то огорчен, милый? – спросила Северина. Пьер вздрогнул и взял себя рукой за подбородок, словно пытаясь сдержать дрожание нижней челюсти.

– Не беспокойся, – сказал он. – Просто неприятности по работе…

Он попробовал улыбнуться, но почувствовал, что улыбка получилась жалкая, и отказался от своих попыток. Раньше Пьер все время старался оградить ее от всех печальных подробностей своей тяжелой, сопряженной с кровью работы, никогда не посвящал ее в свои профессиональные дела, и Северина решила, что вряд ли он станет распространяться о причинах своей печали. Но на этот раз ноша, очевидно, была слишком тяжела, и Пьер продолжил:

– Знаешь, это просто ужасно… Я никак не предполагал… Ничто не предвещало… Такой веселый малыш итальянец…

Так как он не договорил, Северина очень тихо спросила:

– Умер, да? Во время операции?

Пьер хотел что-то ответить, но не смог унять дрожание губ. И тут все, что было в душе Северины смутного, несовместимого с Пьером, внезапно исчезло. Осталась одна только безграничная нежность, огромное материнское чувство, в котором, казалось, растворилось все ее сердце. Она обхватила руками голову Пьера и зашептала какие-то непроизвольно вырывающиеся у нее слова утешения:

– Маленький мой, ты же не виноват. Не надо терзать себя. Когда ты мучаешься, я понимаю, что вся моя жизнь – это только ты.

III