Татьяна Алюшина - Два шага до любви Страница 51

— Нет-нет, — попыталась я его остановить. — Не убирай, тебе надо лежать.

— Я уже належался, — не прерывая своего занятия, отказался он от такой заботы.

Сложив плед, он вместе с подушкой переложил его в другой, дальний угол дивана и повторил приглашение, указав на кресло, стоявшее рядом, боком к дивану.

— Присаживайся.

И сам сел на диван. Я поколебалась полминуты. Мне надо было видеть его лицо во время разговора. Прямо видеть, а не сбоку, в глаза смотреть.

— Как Максим? — спросил он, не заметив моего небольшого замешательства.

— С ним все нормально, смешит бабушку и ее подруг, — ответила я и села в кресло, но только боком, на самый край, чтобы все-таки видеть его глаза.

— Молодец, — похвалил Берестов и спросил: — Кофе, чай будешь? Или вина? Мне по секрету врачи порекомендовали принимать в день бокал хорошего сухого красного вина.

— Нет, — покрутила я отрицательно головой. — Я за рулем, а кофе больше не могу.

И мы оба замолчали, испытывая некую неловкость момента.

Я не знала, как начать разговор, хотя и готовилась по дороге, и придумывала правильные, четкие фразы, а вот застряла, а он, не понимая причину моего внезапного появления, лишь строил догадки, и его это непонимание напрягало.

— Так, может, останешься? — решился предложить он, заодно проверяя свою версию о цели моего визита.

От неловкости и маетности я медленно заправила волосы за ухо, собралась с духом и посмотрела ему в глаза.

— Ты не за этим приехала, да? — уловил Берестов мое напряжение и совсем иной настрой, весьма далекий от любовной волны.

— Да, — подтвердила я его догадку и нервным жестом снова заправила выбившуюся прядь волос за ухо. — Мне надо тебе кое-что рассказать, объяснить.

И замолчала, сложила ладони вместе, наклонилась вперед, облокотившись на ноги, чтобы быть еще ближе к нему, видеть выражение его лица. Берестов сидел, откинувшись на спинку дивана, положив левую руку на подлокотник, внимательно смотрел на меня и ждал обещанного объяснения.

— Ты несколько раз говорил, что я тебе кого-то напоминаю, — вступила я в эту «воду», неотрывно глядя в его глаза, стараясь произносить слова четко и медленно. — Может, я тебе напоминаю саму себя. Когда-то давно ты знал меня как Славу Огневу.

— Этого не может быть! — резко сказал он и посуровел лицом.

И от него будто повеяло холодом и опасностью, я даже отстранилась и села ровно, положила правую ладонь на кресельный подлокотник, немного сжав его пальцами для поддержания духа.

— Может. Тогда я красила волосы в радикально черный цвет…

— Я бы заметил и понял, что это не твой цвет волос, тем более… — перебил он меня почти неприязненным тоном.

— Я понимаю, о чем ты, — перебила теперь я. — Но каждую пятницу перед нашей встречей я подкрашивала корни волос и брила нижние волосы, чтобы ты не догадался, что я блондинка. Я сначала попыталась их красить, но ощущения, скажу тебе, были непередаваемые! — попыталась пошутить я.

— Зачем? — не принял он шутки, все еще не веря мне до конца.

— Во-первых, я тебе понравилась именно с такой прической, а во-вторых, мне казалось, что так я выгляжу старше и соблазнительнее, что-то вроде роковой брюнетки. А мне очень хотелось тебе нравиться во всем, я даже клеила смывные татушки на голый лобок, чтобы придать себе еще большую сексуальность.

Он смотрел на меня напряженно еще несколько секунд, а потом выражение его лица начало меняться с отстраненного, холодного и сурового на удивленное и суровое: он поверил и даже головой, поражаясь, покрутил, и неосознанным растерянным жестом провел пальцами по брови.

— Но это слишком какое-то радикальное изменение, ты совсем другой человек, — Берестов снова покрутил головой от удивления. — А где твои шрамы?

— Мне убрали их в лондонской клинике пластической хирургии много лет назад, — ровным тоном, как учительница, объясняющая урок, пояснила я.

— Поэтому ты тогда так испугалась, когда натолкнулась на меня здесь? — продолжал он с нарастающим интересом. — У тебя было такое выражение лица, словно ты привидение увидела и перепугалась насмерть.

— Да. Я сразу тебя узнала, и это было для меня шоком, — подтвердила я.

— И поэтому ты не захотела продолжить наши отношения? — уже другим, более заинтересованным и глубоким, но все еще холодным тоном спросил Берестов.

— И поэтому тоже, — кивнула я. — Одноразовая встреча, какая бы она замечательная ни получилась, еще позволяла мне оставить свои узнавания при себе, но если бы мы стали встречаться регулярно — это уже совсем иная история, и я не могла бы скрывать от тебя правду.

— Понятно, — сдержанно согласился Берестов с таким аргументом и замолчал, задумавшись.

Что тут добавишь? Он же понимал, что с моей точки зрения он бросил меня, ужасно обидев, когда «уехал в Америку», с какой такой доброты душевной я должна делать какие-то признательные заявления или вступать в отношения с ним, имея за спиной опыт той боли, что он мне доставил. Даже после того, как он мне все объяснил, не подозревая, кому объясняет.

— Но это не единственная причина, по которой я отказалась от наших дальнейших встреч, — я запнулась, помолчала, собравшись в последний раз с духом, и, посильнее сжав пальцами подлокотный валик, наконец, произнесла самое главное: — Есть и другая. Дело в том, что Максим твой сын.

— В каком смысле? — не понял вот так сразу столь неожиданного заявления Берестов.

— В прямом. В том смысле, что ты его отец, — пояснила я.

Он так напряженно, так внимательно рассматривал выражение моих глаз и вдруг резко встал, обошел диван, и подошел к высоким стеклянным дверям, выходящим на задний двор, находящимся чуть в стороне за диваном, засунул руки в карманы спортивных брюк и молча смотрел куда-то вдаль, явно не красотами природы любуясь. Я не мешала ему, лишь поднялась и пересела на широкий подлокотник кресла, чтобы лучше его видеть, и смотрела в его закаменевшую от напряжения спину.

— Значит, ему шестнадцать? — не поворачиваясь, оставаясь в той же позе, спросил Берестов.

— Да, в августе исполнилось, — подтвердила я.

— А я тогда в больнице его и не видел, он был весь укрыт и врачи загораживали. Я думал, что он маленький, что он ребенок твоего мужа.

Я не ответила. Берестов помолчал какое-то время, так и продолжая стоять, весь натянутый, как струна, и смотрел куда-то вдаль.

— Максим знает, что я его отец? — спросил он сухим, напряженным голосом.

— Нет.

— А он знает, что Русаков не был его родным отцом?

— Да, мы никогда этого от него не скрывали, — поясняла я реалии нашей с сыном прошлой жизни. — Наоборот, Роман Олегович настаивал, чтобы мы объясняли ребенку, что он не его отец.