Линда Грант - Все еще здесь Страница 51

— Разумеется, об оплате вам беспокоиться не стоит — все за мой счет.

— Не знаю, — ответила мама. — Мы пока и сами справляемся, особенно теперь, когда Майкл приходит и помогает нам после школы, правда, Лео?

Тут от окна послышался голос Майкла:

— Папа, зачем тебе нанимать чужого человека? Я могу уйти из школы, жить здесь и помогать бабушке с дедушкой.

Я сделал вид, что ничего не слышал. Раз о домработнице они и думать не хотят, придется искать дом престарелых, в котором будет комфортно и отцу и матери.

Отец молчал. В домашних делах он вообще почти не подавал голоса, предоставляя эту сторону жизни жене и братьям. Возможно, по моим словам вам покажется, что он мало интересовался домом и детьми — но это неправда. Отец очень нас любил; к нему мы шли со всеми нашими бедами — цорес, и он всегда мог утешить и дать добрый совет. Он всегда был нежным и внимательным отцом и требовал от нас только одного — не беспокоить его в определенные часы, когда он работает. Но каждый день ровно в половине шестого дверь кабинета распахивалась, и слышался громкий голос отца: «Ну, кто у нас дома?» Мы вразнобой отзывались, и он, сбегая вниз по лестнице, спрашивал: «И чем же мы с вами займемся?» И чем мы только не занимались! Гоняли по саду мяч (в свое время, до поступления в ешиву, отец неплохо играл в футбол), играли в шахматы, лазили на сикомор, где я показывал ему свой тайный мир. Там, в шалаше высоко над домом, отец как будто молодел лет на двадцать: живой, раскрасневшийся, с сияющими глазами, он рассказывал мне чудные легенды о еврейских героях — например, о Маккавеях, не только величайших воинах, но и символах, воплощающих в себе вечные истины. Не наводил тень на плетень, не кичился своей ученостью; рассказывал он так же, как писал — просто и ясно, поэтому-то его книги и имели такой успех.

«Почитай отца твоего и мать твою», — гласит пятая заповедь, и, Бог свидетель, мне это было совсем нетрудно.

И вот сейчас отец сидит в кресле, с крошками штруделя на губах, и молчит, терпеливо ожидая, когда разговор перекинется на что-нибудь более ему сродное и он сможет вставить слово; по его старомодным понятиям, домашнее хозяйство — юрисдикция матери, а ему в эти дела лезть не с руки.

Мама налила ему еще кофе. В дверь бесшумно проскользнул Майкл — я и не заметил, что он ослушался меня и вернулся в дом. Не успел я открыть рот, как он подошел к отцу, осторожно и нежно сложил обе его руки на чашке, помог обхватить ее непослушными пальцами, чтобы отец смог поднести чашку ко рту. Отец начал пить — неуклюже, проливая кофе; прежде чем мама протянула ему салфетку, Майкл уже смахнул капли с его подбородка. Папа притянул Майкла к себе и поцеловал в щеку; и Майкл не вывернулся из его объятий, напротив, сам поцеловал его в ответ.

— Бабушка, я посуду помою?

— Конечно, Майкл, спасибо тебе, мой милый.

И мой сын встает у раковины — большой старой раковины, ровесницы нашего дома, мама ни за что не соглашается заменить ее новой. Ей нравится, что все в доме «родное», все друг другу соответствует. «Зачем мне новая кухня? — удивленно спрашивает она. — Чем плоха эта? Все работает, а если что-то случится, можно вызвать мастера и починить». Хм! Если что-то здесь сломается — держу пари, выяснится, что такое старье уже нигде не чинят.

Майкл моет нож, которым мама резала штрудель, — специальный нож, с самого моего детства употреблявшийся исключительно для пирогов, — и я думаю, что именно такие мелочи и составляют дом: мерная чашка для муки и сахара, старая голубая табуретка, на которой сидела мама в былые годы, болтая по телефону с подругами, набор перьевых ручек отца в выщербленной кружке, полотенца с рыбками, памятные мне, кажется, с рождения. Вот что создает дом — а не хромированные итальянские кастрюли и не безделушки, которые покупаешь в аэропортах по всему свету, а потом не знаешь, что с ними делать.

Сложив тарелки стопкой, Майкл поворачивается к дедушке и говорит:

— Ну что, пойдем наверх?

Отец кивает. Они медленно поднимаются по лестнице; я иду следом. В кабинете, окно которого выходит на сикомор и мой шалаш, отец тяжело опускается в кресло с мягкими подушками, я пододвигаю себе другое кресло, сажусь рядом, и мы снова обнимаемся.

— Очень больно, папа? — спрашиваю я шепотом.

— Черт с ней, с этой болью! — отвечает он, силясь улыбнуться. — Я стараюсь относиться к этому по-философски, вспоминаю слова Экклезиаста: «У мудрого глаза его — в голове его, а глупый ходит во тьме; но узнал я, что одна участь постигает их всех». В молодости я был крепким, а вот теперь, как видно, настала для меня темная пора.

— Завтра я загляну к вам еще раз. Послушай, может, хоть ты сможешь вправить Майклу мозги? — Если и папа не сумеет внушить ему любовь к знаниям, значит, это никому не под силу.

— Джо, Бог наделяет нас разными дарами.

— Но он же не отсталый! С головой у него все в порядке.

— Конечно… Знаешь, Джо, в свое время ничего я так не любил, как добрую драку. Не махание кулаками, конечно; на мой взгляд, бокс и прочее — отвратительный садизм, наследие гладиаторских боев. Я любил поспорить. А теперь быстро устаю от людских голосов. А твоей матери одиноко, она скучает без людей, а из дому теперь выходит не часто. Рано или поздно нам придется решать, как быть дальше. Она хочет в дом престарелых — а я не хочу. Так вот, Джо, у твоего сына есть драгоценное свойство, совершенно не еврейское — видимо, он его унаследовал от предков Эрики: он умеет молчать. Сказать ему особенно нечего, так что он молчит. И для меня это благо. Большое благо.

— Ясно.

Вот оно как. А мне до сих пор и в голову не приходило, что тупость и вялость Майкла кому-то может показаться благом!

Но, разумеется, это несерьезно. И думать об этом нечего.

Солнце уже заходит; я очень устал. По европейскому времени сейчас около трех часов дня. Я молча киваю Майклу, мы выходим из дому, садимся в машину и едем домой — в дом, который я построил для себя и семьи в девяностом и получил за него премию, — фотографии его можно найти в архитектурных журналах. Этот дом стал данью идее вечности, о которой я столько слышал от отца: футуристическая поэма из стекла и стали, в духе Миса ван дер РОЭ. Однако внутреннее его убранство не вполне соответствует внешнему минимализму — ради нужд семьи я немного смягчил стиль, а что начал я, докончила Эрика. У моей жены настоящий талант дизайнера: внутри стального каркаса, защищающего нас от враждебного мира, она создала сказку, роскошную и почти чувственную — матовый лак полов, темная зелень и киноварь обивок. Я настоял лишь на одном — заставил ее отказаться от занавесок, чтобы ничто не становилось на пути солнечного света. Только в одной комнате можно найти стальные жалюзи, скрывающие от любопытных соседских взоров наши интимные тайны.