Однажды ты пожалеешь (СИ) - Шолохова Елена Страница 54

«До завтра», – набрал я ей в ответ.

У дверей скребся Джесс, стучал по полу тяжелым хвостом. Чувствовал, что я возвращаюсь. Мать сидела в своей комнате, и оттуда не доносилось ни звука, ни шороха. Можно было бы решить, что она уже спит, так тихо у нее было, но под плотно закрытой дверью желтела узкая полоска света.

Я вошел к ней.

Она сидела на диване с книгой и, разумеется, меня услышала, но не пошелохнулась. Продолжала читать, как будто меня не замечает. Но я-то видел, как она тотчас напряглась.

– Мне нужны деньги.

С минуту она еще делала вид, что читает, но я не уходил и просьбу свою не повторял, потому что знал – всё она прекрасно слышала.

– Зачем? – наконец отозвалась и отложила книгу.

Теперь моя очередь молчать.

– Сколько? – она поднялась, взяла сумку, вынула кошелек.

– Две тысячи.

Она достала две купюры, не глядя на меня, положила на диван и снова взялась за книгу. Больше никаких вопросов. Нет, это не потому, что она такая покладистая, щедрая и добрая. Просто ей неинтересно. Две тысячи для нее слишком мелкая сумма, ну а мои дела ее никогда не волновали.

До семи лет я её вообще почти не видел. У нее была своя личная жизнь, а меня она сбагрила на бабушку Зину, свою мать, с которой они тоже не особо ладили.

Бабушка мне и рассказала, что мать в молодости, еще аспиранткой, безумно любила какого-то мужика, то ли доцента, то ли профессора, но он её «поматросил и бросил», отказался бросать жену ради матери. Тогда мать вышла замуж за моего отца, назло тому мужику. Он тоже преподавал в том же институте математику. Отец был коренной москвич, жил со своей матерью в коммуналке. С ней я иногда до сих пор встречаюсь, езжу время от времени. В конце концов, я – ее единственный внук и наследник. Хоть комната в коммуналке не бог весть какое наследство, но лишней не будет.

Бабушка Зина называла моего отца рохлей, бесхребетным существом, которого мать окончательно растоптала. Потому что не любила, да вообще еле терпела. Жалея о замужестве, она винила в этом отца и, не стесняясь, ему изменяла. Он начал пить, они развелись. Вот и вся история.

Отца мне не жалко, он и правда оказался слабаком. И до меня ему тоже не было дела. Он пил, пока совсем не спился и не умер. А был он, говорила бабушка, «страшно умный, но не практичный».

Потом умерла и бабушка Зина, и матери пришлось взять меня к себе. Я сначала ужасно радовался. С бабушкой жизнь была не сахар. Суровая и вспыльчивая она чуть что лупила меня зверски, как когда-то била и мою мать.

Однажды чуть не покалечила меня, пятилетнего. Как-то проснулся с острой болью в мошонке, жаловался, плакал, а она подумала, что это я сам виноват. Решила тут же преподать урок – заставила вытянуть руки на столешнице и терпеть, пока она хлестала прутом. И только когда пошел отек, повезла в больницу. Оказалось, перекрут гидатиды. Меня экстренно прооперировали. А бабушка… она даже не извинилась.

Но она хотя бы заботилась, разговаривала со мной, как с живым человеком. Мать же меня практически не трогала. Только один раз ударила по щеке, когда я зашел в ее комнату, где она была не одна. В комнате стоял полумрак из-за плотно задернутых портьер, и я не сразу понял, что за возня на диване. Стоял, вглядывался. Потом услышал злое шипение:

– Выйди.

Я выскочил, испугавшись, скорее, ее тона. А через минуту вышла и она сама, запахиваясь в халат. Без слов влепила мне пощечину. А позже сказала:

– Еще раз сунешь свой нос в мою комнату, отправишься в детдом.

Ну в те годы я еще верил во все подобное и боялся угроз, смешно. Хотя не очень-то и смешно.

Мать со мной почти не разговаривала. Помню, я даже не мог назвать ее мамой. То есть я вообще никак ее не называл, боялся к ней обращаться. Зато она за любой мелкий промах называла меня ничтожеством. И не дай бог при ней захныкать, даже если разобьешь в кровь коленку или тебя отлупят пацаны во дворе.

Впрочем, что бы я ни делал, слышал от нее только одно: «Весь в своего никчемного отца, такое же жалкое ничтожество».

Сначала я по наивности думал – вот возьму и докажу ей, что никакое я не ничтожество. Но мои победы на шахматных турнирах и школьные успехи ее не впечатляли. Я все равно для нее оставался жалким и никчемным.

Наверное, это влияло на меня. Наверное, она меня в этом почти убедила, чего я никогда ей не прощу. Потому что и другие меня унижали, во дворе, в школе, в лагерях, куда она отправляла меня каждое лето, а я всё сносил молча. Даже мысли не возникало, чтобы это остановить. Я не понимал, что со мной не так, но верил, что дело во мне, что это я – жалкий, поэтому и мать, и остальные так со мной обращаются. Поэтому со мной никто не дружит.

Но Исаев был другой. Как только я его узнал, сразу решил, что хочу быть таким же. Он со всеми общался запросто, всем улыбался, его все любили, тянулись к нему, хотели дружить. И он никого не унижал, чтобы утвердить свой авторитет. Ему так легко всё давалось… Но я не завидовал, я им восхищался и очень хотел быть похожим.

А потом он спас меня от очередного унижения. Не просто спас, а начал общаться со мной, как с равным. Единственный из всех. Приблизил, привязал, заставил поверить, что у нас с ним особенная дружба. Майя только мешала, но её отогнать оказалась легче легкого.

Его слова «Ты мне не друг» отрезвили меня. Это как удар под дых, когда его совсем не ждешь. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько униженным, как в тот момент.

Я не собирался видео с Андреем никуда рассылать. Те подонки стали для меня такими же врагами. Только поэтому изначально я его себе оставил – чтобы помнить их лица. А потом уже всё вышло так, как вышло…

И мой кумир вдруг рухнул с алтаря, оказавшись обычным трусом, который делает всё, что ему велишь, только бы никто не узнал его тайну.

Сначала я чувствовал себя обманутым и подавленным. Даже не знаю, что больше меня удручало: разочарование или обида. Но позже я вдруг понял, что в этом есть особая, ни с чем не сравнимая прелесть – управлять им, подчинять своей воле. Причем чем сильнее сопротивление, тем приятнее его ломать. Эта Даша только появилась некстати, но в итоге с ней игра стала ещё острее и увлекательнее.

Власть над человеком, вот что это такое. И это даже слаще дружбы. И интереснее шахмат.

Понял я и другую простую вещь: уж если я смог подчинить Андрея, то и любого смогу. Ведь у всех есть слабые точки.

Люди – те же пешки. И ты можешь строить комбинации, играть на их слабостях, вызывать на эмоции, заставлять поступать по-своему, причем не в лоб, а скрыто. Вот где особое удовольствие.

Взять ту же Веронику Владленовну. Когда я переслал ей видео с отцом Исаева и, якобы, стыдил её, мол, вот, видели вас с Дашей Стояновой. Как вы могли, учитель с отцом ученика! Его мать, если это узнает, такое не снесет, сразу развод и девичья фамилия. Не дай бог вы сломаете семью…

И эта дура сыграла всё как по нотам. В точности как я и предполагал. Переслала видео матери Исаева с левой симки, еще и переадресацию на Дашу настроила. Вот этой хитрости я, правда, от нее не ожидал, но в уме поаплодировал за находчивость.

Как я и думал, отец Исаева сразу же послал Веронику к черту. И эта дура осталась с носом и уволилась из школы.

Мне страшно нравилось, что я, оказывается, могу считывать людей, предугадывать их реакции, исподволь толкать на поступки. И это так легко, на самом деле. Взять хотя бы мать. И чего я так ее боялся? Ведь она так трясется за директорское кресло и боится за свою репутацию. А уж я-то как никто в курсе всех ее грязных тайн. Она тоже, как и Андрей, сначала возмущалась: ублюдок, подонок, тварь, да как ты смеешь? Но все равно делала по-моему. И жить сразу стало проще.

Пока… пока эта Даша снова не полезла к Исаеву. О том, что они за моей спиной снюхались, я просёк сразу. Чужую ложь я чувствую безошибочно. А уж Дашину разглядеть и ума много не надо. Эти ее неуклюжие попытки увильнуть, выкрутиться. Это меня задело. И неожиданно для меня самого задело вдруг очень сильно. Уж с ней-то я всегда обращался хорошо, даже более чем. Старался быть для нее настоящим другом, помогал, поддерживал. И после всего – с ее стороны эти лживые уловки, это лицемерие. Она попросту предала меня. Как и Исаев.