Татьяна Алюшина - Свидание вслепую Страница 55

Он горд, силен, он воин – и он готов драться! Он знает каждую травинку, каждый камушек, каждый скалистый уступ и тропу в своем доме. Он един с природой, со степью и горами, они ведут его и помогают ему!

Быстрый удар когтистой лапы по корпусу соперника – он достал его, зацепил! Огромная птица, сделав стремительный вираж, взмывает ввысь, останавливает полет, замирает, почти складывает крылья и – ринувшись вниз, смертоносным клювом атакует барса! В последний момент, он уворачивается – он ждал этого момента, он рассчитал время и ждал. Уворачиваясь, он все-таки подставил, совсем немного, бок и почувствовал рвущую боль от ударившего клюва. Стремительный бросок гибкого тела, стремительный удар лапой, и он снова достал брюхо и край крыла врага!

И вдруг снова меняется ритм, стук сердца – резко, на более глубокий: другая жизнь, другая действительность…

Туб-туб-туб-туб!

Сопровождаемый гортанным звуком, насыщенным, странным, зовущим и пугающим своей глубиной! Другая жизнь, другая действительность, другой бой…

Он воин, он всегда воин! Вождь, лучший из лучших: римлянин, грек, викинг, варяг, русич, шотландец, израильтянин! Он знает все про жизнь, про смелость и трусость, про любой колосок и травинку в поле, про дом и про дерево. Он любит жизнь и живет ее полной мерой, и не боится ее потерять – он боец. Он отдаст себя за детей, жену, продолжение жизни!

Меч в руке – душа Богу!

Голос сердца разрастается и становится набатом, не зовом, не током крови всех живущих, странным, тягучим, пугающим набатом, меняя окрас и предназначение…

Таб-таб-таб-таб!

Он в небытие. Он все – и ничто, точка отсчета начала и конца, он умер и стал всем, он умер и стал ничем.

Странно. Холодно. Жарко. Темно. И ярко светло.

И… одиноко. Одиноко среди познаний вселенских, голосов истинных! Одиноко.

Он рвется назад, туда, где он знает, понимает каждого зверя, травинку, дерево, воду, воздух, где есть свет, жизнь, страдания и радости…

Таб-таб-таб-таб!

Стучит неведомый барабан, и вторит ему голос, зовущий, приказывающий, требовательный гортанный голос.

Костер. Огромный, несколько толстенных деревьев сложены в этот костер. Он – рядом, смотрит в огонь, ему и жарко и холодно одновременно. И он не знает, кто он и где он.

– Что главное в жизни? – спросили его из небытия над костром.

Он смотрит на пламя, слышит, как трещит, сгорая, и щелкает смолистая кора.

– Сама жизнь, – отвечает он.

– Нет! – недовольно гремит голос и повторяет: – Что главное в жизни?

Он задумывается. Закрыв глаза, которые чувствуют жар костра и через веки. Забыв себя, любое прошлое, будущее, настоящее, все полученные знания…

Он слушает.

Что главное в жизни?

Что-то мешает ему. Мешает стать совсем пустым, чтобы понять. Голос!

Еле различимый, как далекая песня сирен – тихий, печальный, зовущий, обещающий, рассказывающий только ему о том, что было, что есть, что может быть впереди. Это песня, набирающая силу и красоту, которую поет далекая-близкая, самая родная и единственная во всех мирах женщина…

Таб-таб-таб-таб-таб!

– Что главное в жизни? – спрашивает грозно голос в третий и, он знает, в последний раз.

И он плачет!

Этот угрожающий, вершащий над ним суд голос заглушает тихую песню женщины, зовущую и обещающую. И тогда он, кем бы он ни был в данный момент – олень, орел, барс, трава, дерево, поле, мужчина, воин, ничто, – сделал невероятное, за гранью всех возможностей усилие и потяну-у-у-у-улся на зов песни, всем, что осталось в нем живым…

…и дотянулся, приблизился!

Она протянула ему маленькую узкую ладошку, он сильно сжал ее пальчики – последнюю опору для него! Она наклонилась к нему, невидимая, обдала своим запахом, жаром жизни, жаром губ и выдохнула:

– Я с тобой…

И он потянулся-потянулся-потянулся за этой спасительной маленькой ладошкой, которую сжимал изо всей силы, зная, что причиняет ей боль, и ответил на трижды заданный вопрос.

Выдавил из больного, перегоревшего смертью горла:

– Лю-ю-юбовь…

И пропал! Как канул в черноту!

А когда вынырнул, разлепил с трудом веки, почувствовал такую ужасающую непередаваемую боль во всем теле, в каждой косточке, каждой мышце, каждом внутреннем органе, даже в корнях волос на голове!

И первое, что он увидел – склонившееся над ним странное, страшное, черное старческое лицо с бездонными глазами. Человек что-то сказал на гортанном незнакомом языке.

– Что? – прохрипел с трудом Захар.

– Спи! – приказал странный человек.

И Захар провалился в небытие. Не в черное, не в привычное уже серое, безысходно-смертоносное, а в никакое.

Он просто уснул.

И все слышал, слышал во сне еле уловимый далекий и зовущий голос той женщины, певшей песню, единственно родной, спасительный…

Когда он снова проснулся, первое, что увидел – это же почерневшее лицо, но значительно моложе того, что запомнил в первое пробуждение.

– Где я? – прохрипел заново родившийся Захар.

– Живой, – нелогично ответил человек.

– А где старик, который здесь был? – почему-то спросил Захар.

– Я это был, – ответил человек, – за твоей смертью ходил. Постарел. Вернулся назад – молодой! Четыре дня, однако, возвращались.

– Ты кто?

– Трудное имя. Ваши Осип зовут, – ответил человек и улыбнулся так, что глаза-щелочки потерялись в щеках, и приказал: – Пей!

Захар повиновался и, поддерживаемый под голову сильной ладонью, выпил что-то горькое, вонючее.

– Спи! – снова скомандовал Осип и добавил непонятное: – В жизнь пойдешь, если сладишь, и сила в душе есть, не порвал связь с Великим Духом. Разрешили!

А Захар уже спал – исцеляющим сном, без сновидений и боли.

И снова он открыл глаза – и столкнулся взглядом с Осипом, изучающе смотревшим на него бездонными черными глазами. Взгляд, который не так-то просто выдержать!

– Однако, раз жизнь выбрал, себя переломать надо, – пропел всеми красками гортанных вибраций Осип.

– Руки и ноги? – предпринял попытку усмехнуться Захар.

Попытка усмешки обошлась дорого, стрельнувшей острой болью через все тело.

– Мысли и знания! – строго, без усмешки, объяснил Осип. – Сломай и забудь, что знаешь! И встань выше боли!

Уже через полчаса после этого загадочного заявления Захар понял, о чем говорил этот странный Осип.

Он приказал ему встать!

А сам смотрел, сидя рядом, как мучается, барахтается в беспомощности и боли Захар, превозмогая разум, требующий немедленно прекратить издевательство над собой! Лежать и не двигаться! Не будить боль даже дыханием глубоким!

– Вставай! – прикрикнул Осип.

Захар, обливаясь холодным потом от слабости, перевернулся со второй попытки на бок, отдышался и перевернулся на живот, медленно-медленно подтянул колени, уперся на локти, снова отдышался и встал на четвереньки. Руки и ноги ходили ходуном от слабости и непомерной нагрузки для усохших, увядших и одеревеневших за болезнь мышц. Сердце бухало в грудную клетку тяжело, надсадно, причиняя боль ребрам и горлу, со лба ручьями лился пот, попадая в глаза и разъедая их щелочью. Он на четвереньках, дышал, как загнанный, сипел, вдыхая воздух.