Душа птицы (СИ) - Немировский Петр Страница 6

— Приехали, — он нажал на тормоз.

Был тёплый осенний день. Посетителей сейчас здесь не было, на дороге неподалёку стоял джип с прицепом, наполовину заполненным сухими листьями и ветками, возле него два работника в униформе курили и о чём-то громко разговаривали.

Отец достал из бардачка две чёрные ермолки, одну передал мне, другую надел сам и слегка прижал. В Бога отец не верил, одно из его любимых выражений было: «Ей-богу, не верю в бога». При этом он всегда усмехался, вероятно, находя эту пошлую фразу остроумной и смешной.

Но сейчас, глядя на него, в ермолке, покрывшей его голову с седыми, поредевшими волосами по краям, с пучками волос в ушах, с густыми бровями, с сумрачным, каким-то напряжённо-озабоченным взглядом, я невольно подумал о том, что отец сейчас очень органично смотрелся бы в синагоге с «Торой» в руках.

Мы пошли к серому гранитному камню, под которым уже два года лежала мама. Скорбная надпись на её камне была на английском и на древнем иврите, над её именем в граните были высечены семисвечник и шестиконечная звезда.

Рядом рос куст алых роз — этот куст был посажен на соседней могиле, появившейся здесь тоже два года назад. За это время куст разросся и потянулся своими бутонами к серому гранитному камню, под которым лежала мама.

Отец стал перед камнем, снова поправил на голове ермолку. Потом сложил руки спереди и издал глубокий вздох. Я стоял сбоку, смотрел то на камень, то на отца перед ним.

Передо мной в одно мгновение промелькнуло всё моё детство и отрочество. Я увидел кастрюли с самым вкусным на земле супом, который варила мама, и блюда с фаршированной рыбой. Я вспомнил выходные дни, когда мы всей семьёй ездили в Проспект-парк на пикники, и как укладывали в багажник зонтики и подстилки, когда ехали на пляж Кони-Айленд.

«Истада, истада, шмель рабо…» — услышал я странное бормотание.

Я пригляделся и прислушался — отец шептал молитву! Кадиш! Я знал эти слова, знал их наизусть. После смерти мамы я год ходил в синагогу, находившуюся неподалёку от дома, где тогда жил. Каждое утро в шесть часов там собирались мужчины — молились, облачившись в талесы. И я тоже приходил туда — мне это посоветовал раввин на маминых похоронах, — год ходить в синагогу и читать по маме кадиш.

Там, в молельном зале, мне давали книгу, где были написаны молитвы на двух языках — английском и древнем иврите, и мне указывали, какую страницу в определённый момент службы нужно читать. Но я не всегда следовал их указаниям, а просто листал молитвенник, некоторые листы были с загнутыми уголками, я выбирал молитву, которая мне попадалась на глаза, читал её, вникая в скрытый смысл истории о том, как Всевышний создавал человека и народ Израиля, какие возлагал на народ надежды и какие заключал с ним обеты. Моя рука была обмотана кожаными чёрными тонкими ремнями тфилина, а к моему лбу тоже тонкими ремнями была прикреплена чёрная деревянная коробочка, внутри которой лежала бумажка со словами священной молитвы. «Шма, Исраэль!»

Во время этих молений мне всегда казалось, что мама рядом со мной, что она никуда не ушла и никогда не умирала, а лишь изменила форму своего существования, чтобы уже больше никогда не расставаться со мной.

«Иштаба, иштаба, шмей рабо…» — это были слова кадиша, которые я, согласно традиции, тогда читал перед окончанием службы. Все молившиеся мужчины смотрели на меня с почтением и сочувствием, все знали, почему я здесь и какое у меня горе.

«Иштаба, иштаба, шмей рабо…» — тихо говорил отец, слегка покачивая седой головой, и я стал произносить вместе с ним незабытые слова кадиша.

Не знаю, сколько прошло времени, мне казалось — вечность.

— Вот и всё. Сделали доброе дело. Заодно подышали свежим воздухом вместе с покойниками, — закончив молитву, сказал отец и усмехнулся.

После этих его глупых слов меня вдруг охватил прилив злости — за его манеру говорить что надо и что не надо, за его фиглярство, за его умение всё испортить.

Присев, я стал собирать в кулёк лежавшие на земле возле могилы листья и опавшие лепестки роз. Я не хотел сейчас смотреть на отца. Я думал, что, поехав сейчас с ним к маме на могилу, смогу здесь его простить. Но нет, я по-прежнему чувствовал в своей душе безбрежный океан ненависти к нему…

Мы ехали назад, домой, по тому же шоссе, однако сейчас уже было полно машин, мы постоянно попадали в пробки.

— Оказывается, мы оба знаем кадиш. Когда-то давно я читал кадиш по своему отцу, ходил к пейсатым в синагогу. Хоть я, ей-богу, не верю в бога, — сказал отец, взглянув в зеркало заднего вида. — Помню, как раввин мне тогда сказал, что для еврея нет большей беды, если его сын после его смерти не будет читать по нему кадиш, — он нахмурился. Отец был бледен и явно чем-то подавлен. Мне даже показалось, что ему сейчас нехорошо физически.

Наконец мы добрались до улицы, где я жил. Он остановил машину возле моего дома. Я подумал, что надо бы его пригласить — ведь он ни разу не был у меня в новой квартире. Но мне этого не хотелось.

— Выходи, Бен. А мне нужно заехать в аптеку за лекарствами, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — И знаешь что? — он вдруг положил свою руку мне на плечо.

Я напрягся. Не помню, когда он так — трезвый — спокойно и приветливо клал мне на плечо свою руку.

— Этим вопросом нужно было заняться давно, но я почему-то всё время откладывал. А теперь решил: куплю себе место на этом же кладбище, где твоя мама. Будешь у неё, может, подойдёшь и ко мне на пару минут.

Он вдруг легонько притянул меня к себе, и я почувствовал на своём лице прикосновение его щеки с колючей щетиной.

«Что-то совсем другое»

Я сидел в офисе с доктором Мерси, работая за компьютером. Мы оба были настолько заняты, что у доктора Мерси не было времени даже рассказывать истории о своей прошлой военной службе.

Наше молчание порой прерывалось, когда в офис вторгался директор доктор Харрис и набрасывался на доктора Мерси со страшной руганью:

— Адам, что за херня?! Почему ты мне раньше не сказал об этом?!

— Бл… Откуда я знал, что для тебя это важно? — отвечал доктор Мерси.

— Это никуда не годится, это хер знает что!

Оба врача были знакомы долгие годы, поэтому в своих разговорах тет-а-тет не слишком утруждали себя соблюдением нормативной лексики.

Смена заканчивалась. Босс наконец ушёл, я и доктор Мерси тоже стали собираться домой.

— Майкл отличный парень, отходчивый и незлопамятный. Но сегодня он меня просто достал, — промолвил доктор Мерси с раздражением. — Вероятно, это потому, что в администрации госпиталя утром было какое-то закрытое совещание, обсуждали что-то очень важное, какие-то новости, подозреваю, не очень приятные, — он выключил свой компьютер, стал укладывать в сумку какие-то бумаги. — Кстати, Бен, ты обратил внимание на то, что в последние недели у нас в ER появилось слишком много пациентов-китайцев?

— Да, действительно. Вы сейчас подтвердили мои наблюдения: в последнее время среди наших пациентов многовато китайцев. Непонятно, почему.

— И у них у всех одни и те же симптомы: проблемы с дыханием, температура, слабость. Мы им ставим диагноз: бронхит или воспаление лёгких. Но, по-моему, это что-то совсем другое, — доктор Мерси поднялся, застегнул молнию куртки, поправил очки на переносице и, задумчиво посмотрев на меня, повторил. — Да, это что-то совсем другое, нечто, с чем нам до сих пор никогда не приходилось иметь дело.

Ведьма

— Что ж, я так и знала. F-fuck! — Эми налила в бокал сельтерскую воду и выпила залпом.

— Почему же ты мне раньше об этом не сказала? Я думал, что у тебя только временно приостановлено право быть медсестрой. Оказывается, ты ещё и под надзором прокуратуры по решению суда! Естественно, в госпиталь не берут на работу людей с открытыми уголовными делами. В отделе кадров сделали полную проверку твоей уголовной истории, и это открылось.

— Я надеялась, авось никто не узнает, может, как-нибудь проскочу.

— Да-да, понимаю, как я уже убедился, это твоё жизненное кредо, твоя жизненная философия: авось как-нибудь проскочу, может, никто не узнает, авось, повезёт, — сказал я нравоучительным тоном, акцентируя голос на слове «авось».