Марианна Кожевникова - Входи, открыто! Страница 60

Над своей комнатой она не мудрила. Тут все должно было быть удобно и под рукой — одежда, словари, справочники. Работа и быт, единый блок. Но у нее был дар уюта, и после того как она покрыла пушистым пестрым лежником постель в память о своих путешествиях по Карпатам, а на угол зеркала повесила соломенную шляпку с пестрыми лентами, обещая себе чудесный летний отдых, комната стала женской, живой и кокетливой.

Ляля вспомнила, с каким наслаждением обошла в темноте, не зажигая света, свою квартиру, приготовившуюся вместить ее будущую жизнь. Она опять постояла на своем застекленном балконе, полюбовалась тонким серпом растущего месяца в синеве и пожелала себе расти без устали.

А рано утром к ней в комнату вошло солнце, и она открыла навстречу ему шторы.

— Входи, солнце, — сказала она. — Входи, ветер, входи, радость! И люди, входите! Вы мне нужны!

В тот день она обзвонила подруг, друзей, приятелей, приятельниц и сказала, что завтра после восьми вечера дверь у нее будет открыта, приходите все, кто сможет, захочет, у кого получится. Нужно разбить бутылку шампанского о нос корабля, который отправляется в плавание!

Верунчик тогда опять пришла раньше всех и принялась хлопотать на кухне.

— Все одноразовое, — сказала ей Ляля. — Никакой посуды. Еда и питье на кухне. Сидит кто где хочет, на полу, на подушках, на стульях, на креслах. Мы все в плавании, странствии, общении.

Миша позвонил и сказал, что возьмет Иришку из сада к себе.

— В последний же раз, — прибавил он.

И у Ляли осталось какое-то странное чувство после того, как он повесил трубку, поговорив с ней. Она бы назвала его чувством неудовлетворенности. Словно он опять ушел, не попрощавшись.

Но до чувств ли, когда еще столько хлопот! Ляля с головой ушла в изготовление бутербродов.

После восьми дверь захлопала. Поцелуи, букетик цветов, хозяйственные мелочи и восхищенные ахи и охи.

— Давно надо было! Жила как в подземелье! Ну, ты гигант! Здорово получилось! — слышалось из гостиной, из Иришкиной комнаты, даже из ванной.

Хорошо жить в центре. Или почти что в центре. Подружки, приятели, приятельницы все-таки нашли время, выбрались, заглянули.

Незнакомые знакомились. Знакомые встречались. Саня приехал со студии, где пропадал теперь днями и ночами, с большим букетом.

— С новосельем! — сказал он. — Слушай, а ты похорошела! Впрочем, неудивительно. Ты вот французский не учила и не знаешь, что значит remonter, а значит это «снова восходить вверх» и еще «набираться сил и бодрости». Вот ты и набралась бодрости!

Глаза у Ляли округлились от удивления: кто бы мог подумать! А ведь все правда, и про восхождение вверх, и про силы, и про бодрость. Не Саня, а чудодей какой-то, чего только не знает! Она хотела сказать ему об этом, но конек-Игрунок уже убежал к Вере на кухню.

— Я от мамы письмо получил, — сказал Александр Павлович, поднимая на Веру недоуменно счастливые глаза. — Зовет летом пожить у нее. Они с весны уезжают в деревню.

— Ну и как? Поедете? — Вера смотрела с искренним любопытством и доброжелательством.

— Поеду, непременно, — кивнул Александр Павлович. — А ты? У тебя планы не переменились?

Кажется, он впервые назвал ее на ты. Киношная жизнь, верно, сказывалась, там все запанибрата.

— И я поеду, — кивнула Вера. — Я же тоже к родителям.

Они переглянулись и покивали друг другу с пониманием.

— А колбасы-то уже гора! — сказал Саня, обратив внимание на ловкие руки Веры.

— И прекрасно! — воскликнула вбежавшая в кухню Ляля, подхватывая поднос с бутербродами. — Быстро по бокалу в руки и бегом пить шампанское!

Вот и окропили шампанским гостиную, спустили корабль на воду, выпили по бокалу. Было и весело, и щемяще, кто знает почему. Может, потому что вспомнилась молодость. Пошел одиннадцатый час, когда Саня взялся за гитару, и они с Лялей стали петь. Все притихли, расселись на ковре, как давно, как когда-то.

— Но не любил он! Нет, не любил он… меня, — выпевала Ляля низким цыганским голосом, чувствуя всю правду того, что пела, и у слушателей на глазах закипали невольные слезы.

Никто и не заметил, как хлопнула в очередной раз дверь, но Севу, великолепного Севу с букетом нельзя было не заметить. Он секундочку постоял на пороге, и когда уже все во все глаза на него смотрели, двинулся через комнату к Ляле, встал на одно колено и протянул цветы. Все захлопали. Что ни говори, а Сева был удивительным красавцем.

— Саня! — звучным баритоном скомандовал он.

Встал и Саня, оставив гитару. Мужчины чем-то там пошуршали, и… у Ляли в руках появилась книга. Боже мой! Стихи! Ее стихи, а рисунки Севы. Она растерянно листала ее. Господи! Какая же красота! Цвета! Какие цвета, льются, переливаются, а в них набраны ее строки. Она будто плавает облаком в закатном небе.

— Ребята! Боже мой! Ну и подарок! — Вот теперь она чуть не плакала.

Все вскочили, столпились, уже выхватили книгу из Лялиных рук:

— А мы и не знали!

— Вот это да!

— Ну-ка читай вслух!

— Да погодите читать, дайте посмотреть!

Ляля стояла в стороне, гости занимались стихами.

— Чувствуешь, уже не твое, — засмеялся Саня, обняв ее за плечи. — Уже пошли по рукам. Хотя пока еще только макет, проект. Потом подумаем на что и издадим книгу.

Ляля стояла растерянная, на глазах слезы, на губах улыбка. Все было так неожиданно.

— Наше добро всегда уходит, — громогласно и радостно провозгласил Сева, — освобождая место для другого добра! Я тебе еще подарочек припас, Шекспирочка! Оценишь по достоинству. Пошли со мной!

Он вывел Лялю в коридор, потом повел на балкон, где никого не было. Нет, вернее, кто-то был. Спиной к ним стоял мужчина.

— Я хочу вас познакомить, ребята, — неожиданно потеплевшим голосом сказал Сева, — потому что поверьте моему опыту, вы очень друг другу подходите. Михаил. Елена. Поговорите. Не буду мешать.

Сева ретировался, прикрыв за собой дверь, а они стояли друг напротив друга, Ляля и Миша, и опять было неизвестно, плакать или смеяться. Миша смотрел ей в глаза тем притягивающим, ворожащим, вбирающим взглядом, оторваться от которого невозможно. Она подалась к нему. Он обнял ее, притянул к себе, и она вдруг почувствовала ту самую горячую волну, которую ждала так давно, ждала от Миши.

— Я когда-то предлагал тебе руку, теперь предлагаю сердце, — сказал он чуть охрипшим голосом, и глаза у него хоть и улыбались теперь, но было в них что-то тревожно — ждущее.

А у Ляли из глаз брызнули слезы, она хотела что-то сказать, губы у нее дрогнули, но он не ждал ответа, он уже прижался к дрогнувшим губам, а его руки, горячие, сильные, говорили красноречивее слов: стосковался. Так стосковался!