Ширли Конран - Кружево Страница 62

— Ну что ж, это тоже ответ, — улыбнулась Эмпресс, захлопывая блокнот, и повернулась к Джуди. — А теперь я бы с удовольствием выпила еще чашечку кофе. Получить в Париже чашку хорошего кофе — это такая редкость! Мне иногда до сих пор кажется, что его тут варят из желудей, как во время войны.

— Это потому, что французы — скупердяи и кладут слишком мало кофе. Секрет прост: класть вдвое больше, чем они, — ответила Джуди. Она сейчас рада была говорить о чем угодно, только бы увести беседу подальше от опасной темы Пьера Мутона. — А вот с французским молоком уже ничего не поделаешь, — продолжала она. — По-моему, во Франции у коров течет в жилах не кровь, а бог знает что. Мне до сих пор иногда так вдруг захочется стакан настоящего американского молока! Я тут уже шесть лет, а все скучаю по таким вот мелочам.

Но она скучала не только по молоку, а и по более серьезным вещам тоже. Хотя Джуди уже достаточно долго прожила в Париже и полюбила этот город, но по характеру она оставалась слишком американкой, чтобы хотеть окончательно осесть в Европе. Иногда Джуди спрашивала себя, не по этой ли причине она, в отличие от других парижанок, так и не смогла тут ни в кого влюбиться. Ей не хотелось выходить замуж за европейца. Время от времени она встречалась с теми «подходящими» французами, на которых указывала ей тетушка Гортензия, неизвестно откуда постоянно извлекавшая эти достойные кандидатуры. Но Джуди никогда не чувствовала себя с этими людьми легко и непринужденно. Похоже, единственным исключением из всех французов был ее обаятельный Ги; другие же оказывались до противности учтивыми и вкрадчивыми. От работы же и общения с Ги она получала огромное удовольствие, однако тут была и своя оборотная сторона: она совсем не собиралась всю оставшуюся жизнь играть роль его помощницы. Ей хотелось и самой сделать карьеру; только вот какую?

Когда Эмпресс ушла, Джуди постаралась побыстрее сбросить с себя приступ печали и тоски, который неизменно возникал у нее после посещения их салона каким-нибудь очередным журналистом из Америки. Эти ребята отлично понимали разницу между тем, кто своими выкриками заводит толпу на митинге или стадионе, и тем, кто обладает реальной политической властью. И еще они знали разницу между молочным коктейлем и виски с содовой.

Джуди потрясла кулаком в сторону Ги.

— Я никому не говорила ни слова! Ты же сам ей фактически все выложил! Какие-то слухи до нее, конечно, доходили, а что-то она сама вычислила. Наверняка ты что-то кому-то говорил, на что-нибудь намекал. Так и знала, что ты не сможешь, держать рот на замке! Признавайся, с кем и о чем шептался в постели?!

— Ни единого словечка никому не сказал, клянусь! Это ты постоянно треплешься с журналистами! — Он схватил ее за руку, они оба потеряли равновесие и с грохотом шлепнулись на обитый пурпурным полотном диван, с хохотом и визгом мутузя друг друга кулаками и швыряясь подушками. Это была ребяческая реакция на накопившееся напряжение, высвобождение от остатков тщательно продуманной притворной непосредственности во время только что закончившегося интервью.

— Что подумает уборщица, если вдруг сейчас войдет и увидит все это безобразие? — поддела Джуди, глядя снизу на растрепанного и взъерошенного Ги.

— Вначале смутится и решит, что все сплетни, которые она слышала обо мне раньше, — грязная ложь. А потом купит себе черные чулки в сеточку и начнет со мной заигрывать. У французов это в крови: они всегда сваливают в одну кучу романтику и практицизм. Так что в покое она меня не оставит!

Они еще похохотали, представив себе, как их рослая и грузная шестидесятилетняя уборщица повиснет на маленьком Ги. И в этот момент зазвонил телефон. Джуди потянулась к трубке. Странно: кто бы мог звонить им в контору почти в девять часов вечера?

Но в Росвилле в это время было всего три часа дня. Она узнала голос отца и сразу же почувствовала, что дома стряслось что-то неладное. Ее отец имел обыкновение звонить только в самых крайних случаях, и, если уж он решился заказать разговор с Парижем, это могло означать только одно — произошла какая-то катастрофа.

— Джуди, это ты? — Линия повторила его слова многократным эхо. — У меня для тебя плохие новости. Очень плохие. Насчет мамы. Ты меня слышишь, Джуди? По-моему, тебе лучше приехать домой.

В два часа утра они все еще сидели у тетушки Гортензии, в ее холодной библиотеке: центральное отопление выключалось ровно в полночь. Джуди закуталась в красный шерстяной халат, а тетушка Гортензия прямо на изящную кружевную зеленого цвета ночную сорочку накинула норковое манто.

— Твоя мама еще, может быть, и поправится. Аневризма мозга — это очень скверная штука, но иногда она все же излечивается.

— Дело не только в этом. Я себя чувствую очень виноватой. Я ведь шесть лет не была дома.

— Но ты же говорила, что каждую неделю пишешь им? А потом, ты все эти годы так напряженно работала! Твоя мать могла бы гордиться тем, что тебе удалось сделать за это время.

— Ну, она никогда ничего мне не говорила, никогда не жаловалась, не просила меня вернуться. Все это так. Но сама-то я знаю, что мне и не хотелось возвращаться домой. В Париже куда интереснее, чем в Росвилле. Тут просто неделя летит за неделей, и не замечаешь, как проходит время. Постоянно чем-то занята, постоянно что-то тебя захватывает, держит в напряжении. А в Росвилл… мне всегда казалось, что вернуться туда — это все равно что угодить в духовную ловушку. Я боялась, что, если я только хоть раз приеду назад, мама попросит меня остаться, и я не смогу отказать ей.

— Джуди, возможно, у тебя действительно мало общего с твоей матерью. Но, насколько я могу судить по тому, что ты мне рассказывала, она это понимает. Не думаю, чтобы она попыталась тебе в чем-нибудь помешать. Мне кажется, она тебе никогда и не мешала. Она тебя любит, это совершенно очевидно. И ты ее тоже любишь, хотя и по-своему. Ты же сейчас думаешь только об одном: как бы побыстрее приехать к ней. Разве это не доказывает твоей любви к матери?

— Это все из-за моего чувства вины. Из-за того, что я шесть лет не была дома;

— Я, к сожалению, не могу судить о том, что значит быть матерью. Но, если бы ты была моей дочерью, я бы устроила тебе хорошую взбучку. Чувство собственной вины угнетает человека, а, кроме того, оно просто бессмысленно. Ты едешь домой повидать больную мать. Не драматизируй ситуацию и не осложняй ничего преждевременно. Ты прекрасно проведешь какое-то время с ней, а потом снова вернешься в Париж, с ее благословением.

Но Джуди не вернулась в Париж. После двенадцати кошмарных недель, в течение которых мать Джуди висела на волоске между жизнью и смертью, она наконец мучительно медленно открыла глаза и увидела около своей постели единственную дочь. Она попыталась улыбнуться и прошептала с той настойчивостью и убедительностью, на какие способны только очень тяжело больные люди: