Наталья Ручей - Дыхание осени Страница 65

Я по эту сторону, он — по ту.

Если скажет хоть слово, я сорвусь, и он словно чувствует. Молча ставит в кабинку сумку с вещами, нажимает на кнопку моего этажа и уходит раньше, чем сдвигается дверь.

На этаж доезжаю сидя на корточках, тихо радуюсь, что лифт новенький, и не придется освобождать куртку от жвачек, плевков и других счастий, коими делятся благовоспитанные граждане. Егорка выбегает встречать, удивляясь, что я так долго, но, видимо, погода была прекрасна, царевна была ужасна — застывает с приоткрытым ртом.

— Муха залетит, — сжимаю ему челюсть двумя пальцами и отдаю сумку.

— Самому разбирать? — морщится.

— Да нет, — говорю, — можешь пригласить горничную.

Он уходит в комнату озадаченный, а я доползаю на полусогнутых в кухню. Пока ставлю чайник, кукушка озвучивает «три» дня. Я благодарно киваю и загружаю себя мелкими заданиями. К примеру, тщетно ищу кофе — такое ощущение, тот сбежал следом за Макаром. В итоге делаю зеленый чай и пью машинально, без удовольствия, пока не подхожу случайно к окну поправить тюль и… Отпрыгиваю зайцем: от окна.

— Кто там? — выглядывает из-за моей спины Егор.

— Никого.

— Ага, ага, — соглашается, — вижу.

Я слышу резкую тишину после того, как машина отъезжает от нашего подъезда. Вот ведь, олигархен, пешком сумку через подъезд пронести не мог! И то, радеть надобно, что в подъезд их состоятельное высочество сами зашли, а не холопов прислали.

Нет, не мой это мир. И слава Богу.

Куда приятней сидеть в обычной двушке, с улыбчивым мальчишкой, громко хлюпающим горячим чаем.

— Я чета кофе не нашел.

— Я тоже.

Вздыхаем оба, а потом темные глаза лишаются грусти:

— Мы только чай пить будем или торт можно открыть?

— А ты что, — удивляюсь, — не ел его?

— Тебя же не было, — удивляется в свою очередь и вдохновившись реакцией, достает из холодильника торт. Сам нарезает щедрые куски, сам раскладывает по тарелочкам, из которых торт намеревается выползти, сам достает вилочки.

— Жаль, десертных вилок и ножа нет, — сетует.

— Да уж, — едва не поперхнувшись, поддакиваю, а сама пытаюсь вспомнить, как они вообще выглядят.

Мы пьем молча, только за ушами трещит от орешков, когда Егор тяжко вздыхая, признается:

— А я думал, ты так долго, потому что вы помирились, а у тебя тушь по щекам размазана.

Я кабанчиком мчусь в ванную, на ходу разбираясь с орешком в сахаре, и недоуменно рассматриваю лицо в зеркале, пока удается вспомнить, что я вообще не красилась. Умыться, правда, не помешает, глаза чуть припухли и красные, но и только.

Возвращаюсь на кухню, а Егор, ничуть не раскаявшись, прожимает плечами:

— На понт взял, ты же мне ничего не рассказываешь.

И не собираюсь больше вмешивать ребенка в наши отношения, он уже и так замешан по самое некуда.

— А знаешь, — говорит Егор, — он очень страдает.

— Умеешь ты улучшить аппетит, — хлюпаю на стол чаем с орешками. Приходится вытирать, подниматься опять же, бросать взгляд в окно, за которым ничего примечательного.

— Серьезно, Злата, — и как ему удается уничтожать одновременно торт и мое терпение? — Я же с ним говорил. Он тоже, как и ты, отмалчивался, держал все в себе…

Он делает театральную паузу, думая, что я куплюсь на крючок.

— А потом что, исповедовался? — фыркаю.

Это не значит, что крючок срабатывает, просто как-то… мальчик подумает, что не интересен мне, а у детей такая тонкая психика.

— Нет, — качает головой, — открываться не в его характере, ты же знаешь.

— Откуда мне знать? — возмущаюсь, но запоздало, уже кивнула — и Егор это заметил.

— Ему без тебя плохо, Злата, я не видел его таким даже когда те две вертихвостки морочили ему голову, шантажировали, что беременны, лишь бы он простил, а сами шептались за его спиной с его же друзьями, что он даже ребенка заделать не может.

— Егор!

— Я же не виноват, что у меня есть глаза и уши!

— Но все равно так нельзя говорить.

— Я только повторил!

— Повторушка, — журю его добродушно.

— Весь в тебя, — расплывается в довольной улыбке.

Звонок нарушает наше умиротворенное уединение. Пока напряжно соображаю, кто бы это мог быть и втихаря выглядываю в окошко — не высадились ли из подозрительных красных машин подозрительно нежелательные гости, мальчик открывает дверь и по-хозяйски радушно зазывает кого-то войти. Гость шлепает босыми ногами, приближается к кухне и…

— Здравствуйте, Злата Юрьевна, — приветствует меня горничная Яра.

— Здравствуйте, — оставляю в покое торт.

— Егор пригласил меня разобрать его вещи. Можно?

Смотрю на мальчика, а тот как ромашка лепестки приглаживает после дождя — солнечно мне улыбается, даже зубы пересчитать можно.

— Ну, — говорю, с силой впихивая вилку в безвинный торт, — если пригласил, то пожалуйста.

Горничная благодарно сбегает, Егор предусмотрительно устремляется за ней, а я, после того, как проходит изумление, прыскаю смехом. Н-да, обстановку сменили, а замашки прежние. Тяжело же вам придется, Егор Владимирович, в мирских условиях. Или у нас не тихая обитель будет, как мне думалось, а проходной двор?

Через полчаса девушка заходит попрощаться. Егор, не дожидаясь пока она уйдет, вгрызается в щедрый кусок торта, и мне как-то неудобно становится за голодные глаза горничной. Усаживаю ее с нами, так сказать, почаевничать за новоселье. Поначалу она сопротивляется и все величает меня по имени-отчеству, заставляя чувствовать неловкость: ее имени я до сих пор не знаю. А потом расслабляется настолько, что принимается болтать вплоть до моей головной боли: о детстве, о том, сколько у нее родственников, о церкви зачем-то, и заканчивает все это жалостливым всхлипом:

— А, знаете, я больше не работаю в доме Ярослава Владимировича. Он всех уволил.

И вот, рыдает у меня на плече, и ничего мне не остается, как утешать бедную девушку и обещать, что я не буду против, если Егор Владимирович еще пригласит ее для маленьких поручений. Я так растрогалась, что чуть не предложила ей у нас поселиться, но слава Богу, девушка из местных. Егор, ничуть нас не смущая, кладет себе в тарелку новый кусок торта. Интересно, спохватываюсь, проводив горничную, а детям можно столько сладкого?

— А что у нас есть кроме торта? — задает встречный вопрос.

Кладу второй кусок себе, и молча пережевываю. Вот ведь, я думала: он — неженка, а он — пожалел горничную и дал возможность подзаработать.

— Сколько ты ей заплатил? — интересуюсь.

— Пятьдесят баксов. Хотел дать больше, но тогда бы она догадалась.