Энрико Франческини - Любовница президента, или Дама с Красной площади Страница 7

Теперь глухонемых является пятеро. Они обрушивают на мое ложе целую гору картинок с голыми девицами, а также пакетики с презервативами, куколок из пластика, надувные груди. Пытаюсь их выставить из купе, но тщетно, они не уходят и что-то жалобно мычат. Мне хочется закричать, но у меня вдруг пропадает голос и из горла не вырывается ни звука: я тоже стал глухонемым. В этот момент поезд с резким скрипом тормозов останавливается и я просыпаюсь. Мой сосед уже поднялся, он полностью одет и глядит на меня с осуждением. За окном поезда еще совсем темно: в Ленинграде с конца осени до весны в течение дня светло всего пять-шесть часов. Надо будет обязательно еще раз сюда приехать, чтобы как следует узнать город, когда наступят белые ночи.

Но я меняю мнение, едва выйдя из здания вокзала. Падает легкий снежок, небо начинает постепенно светлеть, прохожие идут быстрым шагом, наклонив голову, чтобы защититься от ветра, уличные фонари еще не погашены, автомобили едут с зажженными фарами, отбрасывая пляшущие тени на фасады домов, вокруг царит какая-то призрачная, бредовая атмосфера, словно я еще не проснулся и продолжаю спать, и я вдруг понимаю, что это-то и есть настоящий Ленинград, прорубленное Петром Великим окно на Запад, темное, ветренное, заснеженное, в котором носятся призраки из Достоевского…

Погода отвратительная, но настроение прекрасное. Провожу весь день с таксистом, который служит мне и гидом, останавливаю прохожих для извечных интервью с «человеком с улицы»: сколько часов в день вы проводите в очередях в магазины? Есть ли в продаже хлеб? А молоко? Вы жили лучше, когда было хуже? Вы еще возлагаете надежды на перестройку? Ленинград возродится? Иду в Эрмитаж, брожу по одетым в камень берегам каналов, меж старых чугунных оград и неоклассических колоннад. Мне надо написать совсем простенькую статью, я не хочу обращаться к этим занудливым политикам, которых всегда стремятся проинтервьюировать газеты. Любуюсь на Зимний дворец, на площадь, где разразилась Октябрьская Революция, и чувствую себя взволнованным, как ребенок в Диснейленде.

В семь часов вечера возвращаюсь в гостиницу. Принимаю душ, переодеваюсь. Горничная по этажу приносит чашку обжигающе горячего чая. Пью, смотрю из окна на уже замерзшую Неву, напротив у причала стоит на якоре «Аврора», эта икона Революции, корабль, с которого стреляла пушка, никого не убив, в решающий момент Красного Октября, благодаря чему он вошел в Историю. Теперь он в ледовом плену, неподвижный, сверкает, освещенный гирляндой лампочек, разукрашенный, как рождественская елка, и в отблесках света вырисовываются силуэты его знаменитых орудий. Какая чушь, а мне еще платят деньги за то, чтобы я ехал на это любоваться!

У меня просто мания приходить раньше положенного времени. Ужин в гостиничном ресторане был настоящей пыткой, как всегда и повсюду в Советском Союзе, где официанты смотрят на тебя, как на надоедливого, мешающего им просителя и исчезают по полчаса на кухне, блюда, когда они наконец появляются, уже остыли, а счет тщательно, но непонятно составлен. Но, отказавшись от сладкого и от кофе, без четверти десять я уже в баре на втором этаже. Народа не много. Три японца, парочка, целующаяся в темноте, у стойки пьяный американец. Заказываю рюмку водки. Жду. Ровно десять. Десять с четвертью. Половина одиннадцатого. Одиннадцать. Никого. Я уже выпил три рюмки и выкурил десяток сигарет. Голова у меня тяжелая и от хорошего настроения не осталось и следа. Женщина, назначившая мне свидание, опаздывает на целый час. Сколько еще я должен здесь торчать и ждать ее, как последний идиот?

Это типичный «валютный бар» советских гостиниц, где, заплатив долларами или немецкими марками, ты находишь приличный выбор алкогольных напитков, где двери остаются открытыми до поздней ночи, где встречаются иностранцы, главным образом находящиеся в деловых поездках, с местными путанами, также делающими свой бизнес. Пока что здесь, похоже, всего одна проститутка, которая позволяет своему спутнику щупать себя в темноте. Мне видны только ее ноги, открытые миниюбочкой до самых бедер. В половине двенадцатого я решаю, что ждал достаточно долго и прошу счет. В то время, как я расплачиваюсь, парочка в темном углу начинает ссориться. Он роняет бутылку и уходит, бранясь на каком-то непонятном мне языке — может быть, финском. Официант пререкается с девицей: понимаю, что речь идет о деньгах. Их голоса становятся все громче, я подхожу к ним. Официант тотчас успокаивается и говорит: «Девушка не хочет платить за шампанское».

— Неправда! — возмущенно возражает она. — Это тот мерзавец…

— С нее двадцать семь долларов, — обращаясь ко мне и становясь все более любезным, уточняет официант.

Я плачу, она благодарит, я говорю, что не за что. Мне следовало бы идти к себе в номер, но выпитая водка и досада из-за сорвавшейся встречи делают меня апатичным и нерешительным. И девушка это замечает.

— Не хотите минутку посидеть со мной? Вы, наверно, итальянец? Угадала? Мне нравятся итальянцы, а финны все пьяницы, и от них воняет, у американцев уйма болезней, немцы предпочитают женщинам пиво, вы же, итальянцы, действительно лучше всех, как и японцы, которые такие чистенькие и не заставляют тебя зря терять время…

Она заказывает джин с тоником для себя и еще одну водку для меня, берет сигарету из моей пачки и болтает, болтает без конца, совсем меня оглушив. Ее зовут Таня. Она брюнетка, высокая, худенькая, с маленькой грудью, губы у нее пухлые, что еще больше подчеркивает яркая помада. То и дело она подмазывает их, глядясь в зеркальце своей косметички, не прекращая разговора. Часа через полтора бар уже полон девиц в мини, как она, и мужчин слегка под градусом, как я, ищущих компанию. Уже пора уходить, говорит Таня, но у меня кружится голова, я потерял счет выпитым рюмкам водки, она провожает меня в лифте, шепчет что-то дежурной по этажу, берет меня под руку и ведет в номер. Я валюсь на постель. Мне удается произнести: «Сколько ты хочешь?» — и это последнее, что я помню.

Сейчас комната залита солнцем, часы показывают десять, голову мучительно сжимает железный обруч, рот пересох, все кости болят, ибо я замечаю, что спал на краешке узкой кровати. Это неизбежно: в отелях Советского Союза нет двуспальных постелей. На другой половине кровати, прислонившись к стене, сидит Таня. Если я не ошибаюсь, ее зовут именно так. Она в лифчике, трусиках, подвязках для чулок. Она поглощена тем, что тщательно мажет губы. В пепельнице на тумбочке рядом с кроватью лежит ее зажженная сигарета.

— Наверно, бедняжка, у тебя голова болит? — спрашивает она громко.

Перелезает через меня и приносит стакан с водой, в который опускает две таблетки.