Берег тысячи зеркал (СИ) - Кристина Ли Страница 7

Закрываю глаза, а передо мной стоит яркое утро, и чонса*(ангел). Бон Ра крутится у зеркала, рассматривая подвенечное платье. Белоснежная ткань, как ореол, сияет в лучах солнца, вокруг фигуры девушки. Моей девушки, и женщины, которая носит под сердцем моего ребенка. Мы слишком молоды, потому нам все кажется правильным. Любой сиюминутный порыв приравнивается к выбору будущего. И я, и она уверены: мы станем счастливы, мы уже счастливы. Трепет в груди мешает говорить во время церемонии. Я хочу произнести все правильно, но голос не слушается. Бон Ра замечая это, берет мою руку в свою, а сжимая ее, ободряющее улыбается. Такой я ее запомню навсегда… Такой… Ведь следом в воспоминаниях станет жить только серая тень от яркой и доброй девушки. Хрупкая и больная, она станет увядать на глазах, а любые уговоры не помогут ничем. Бон Ра умрет, а все, что останется мне — ее свет во взгляде дочери, и такая же улыбка.

За воспоминаниями, не замечаю, как оказываюсь в зале, полном людей. Не обращая на них внимания, занимаю место ближе к сцене, чтобы Ханна меня увидела. Я хочу, чтобы она знала — в этот раз отец сдержал обещание, не смотря ни на что. Наплевав на дикую боль, наглотавшись обезболивающих, фактически сбежав из госпиталя при клинике, я сижу в зале ради того, чтобы увидеть Ханну и сдержать, данное ей слово.

Она прекрасна, как и Бон Ра. Мой маленький светлый лучик, с ямочками на щеках, острым блестящим взглядом, и кукольным личиком. Моя гордость… Она стоит в пуантах так уверено, словно родилась в них, а каждое движение настолько изящное и легкое, будто она парит в воздухе, как маленькая птица. Голос моей малышки дрожит, но только ее взгляд падает в зал, а она замечает меня, Ханна немедленно собирается, играя и танцуя еще лучше. Она старается для папы, а потому я не чувствую ни отголосков боли, ни того, как испарина покрыла лоб, а сердце гулко бьется в груди.

Зал взрывается аплодисментами так громко, что это вынуждает вынырнуть из забвения. Я поднимаюсь с кресла, а хлопая, улыбаюсь настоящей улыбкой. Ее знает только мое маленькое сокровище, и только ей я улыбаюсь открыто, искренне, обнажая не только сердце, но и душу. Ведь ее часть живет в ответной улыбке Ханны. Живет в каждом ее взгляде, живет, как часть меня.

Дочка быстро забегает за кулисы, а уже через несколько секунд мчится ко мне, раскрыв свои руки. Ей тяжело бежать в пуантах, но она не замечает ничего. Она видит только меня.

— Аппа-а-а, — звонкий голосок вызывает трепет в груди, а крепкие объятия возвращают чувство целостности, ощущение счастья, и полноты.

Да, ради этого стоило выжить даже в Аду. Только ради того, чтобы снова тебя обнять.

— Я горжусь тобой. Ты самая красивая, и ты смогла все, как и обещала, — зашептав, огрубевшим от сухих слез голосом, я опускаюсь на корточки, чтобы рассмотреть Ханну.

Она выросла. За этот год, Ханна стала действительно выше, а черты лица дочери, выглядят взрослее. Снова улыбаясь, замечаю, как она радуется обычному букету цветов. Да, милая, ты должна любить цветы. Ты и сама, как папин цветок.

— У меня есть для тебя еще мно-о-го сюрпризов, — подмигиваю, а Ханна расплывается в нетерпеливой улыбке.

— Мы поедем в Пусан? Да? В ту бургерную?

— Нэ, — киваю.

— И ты мне купишь самый огромный стейк? — Ханна прищуривается, а я снова киваю.

— А что скажем хальмони*(бабушке)? До Пусана ехать далеко, а сейчас обед.

— Мы едем сперва к маме, Ханна. Хальмони знает, что мы задержимся, и вернемся поздно, — отвечаю, замечая, как взгляд малышки наполняется грустью.

Потому решаюсь, и, не теряя времени, достаю подарок. Ханна замечает это, а осмотрев футляр небесного голубого цвета, немедленно вскидывает взгляд.

— У мамы был такой же, — открываю футляр, и показываю Ханне кулон, чувствуя, что боюсь.

Я ужасно боюсь ее реакции на подобную вещь, а слезы своего ребенка не выносил никогда. Как только Ханна начинала плакать, казалось, что я опускаюсь в кипяток. Все естество кричало о том, что я обязан остановить этот плач любым способом. Дать ей все, лишь бы она больше никогда не проронила ни одной слезинки.

— Это… Он, правда, такой же, как носила омма*(мама)? — ее голос дрожит, а по щеке быстро стекает первая слеза.

Киваю опять, пересиливая боль от такой картины. Не могу смотреть, как она расстраивается, как грустит, как с крохотного личика исчезает улыбка. Только хочу обнять ее, как Ханна сама бросается ко мне в руки, крепко обнимает, и шепчет:

— Камсамнида, абуджи… *(Спасибо, отец…)

С этими словами, я забываю о реальности вокруг, напрочь. Я знаю, что мне снова придется ее бросить. Не привык лгать самому себе, и называю вещи своими именами. Каждый раз уходя, я бросаю дочь. Каждый раз, получая приказ, я расплачиваюсь за ее одиночество, своей кровью. Каждый раз, возвращаясь обратно, я совершаю грех, когда ухожу опять. Но иначе не могу. Я хочу дать ей будущее достойное моей малышки. А став рыбаком, или обычным рабочим, не смогу этого никогда. Потому я буду совершать этот грех снова и снова. Не жалея ни себя, ни свои силы, я не брошу небо никогда. Только чтобы дать Ханне не просто будущее, а позволить ей выбирать, из тысяч его дорог, ту, которую она захочет сама.

Я знал, на что шел, когда смотря на нее в колыбели, дал Ханне клятву, а через двадцать четыре часа произнес присягу на плацу. У меня не было больше жизни. Она умерла с Бон Ра, а искать другую женщину, чтобы заменить дочери ее мать, я считал глупостью. Не хотел больше ни отношений, ни семьи. Как не хочу и сейчас. Имо и Бон Ра стали единственной семьей, которую я считал своей. Лишь одна мысль грызет все больше. Она снедает сердце, а иногда я чувствую себя потерянным, думая над ней.

Я превращаюсь в камень. Я одинок уже не просто снаружи. Я стал холоден даже внутри. Отчасти я понимаю почему. Каждый раз, бросая своего ребенка, я раскалываю себя на части. Каждый раз, тихо поднимаясь еще до рассвета, и приоткрывая дверь в ее комнату, от меня откалывается новый кусок. Он рассыпается, как каменная крошка, а уходить становится все привычнее и легче. Раньше это пугало, сейчас уже нет. Можно ли бояться отсутствия страха? Вероятно, да. Ведь именно собственная черствость приводит в ужас, а следом окунает в