Анна Берсенева - Последняя Ева Страница 72

«А что? – думала она. – Конечно, не Клаудиа Шиффер… Но что хорошего, если присмотреться, в Клаудии Шиффер? Глянцевая картинка, ничего больше. А волосы у меня даже лучше – хоть и серые, зато густые. Правда, в узле все равно не видно… И глаза, если подкрасить, немножко повыразительнее становятся».

Вообще-то Ева почти не подкрашивала глаза, только слегка подводила карандашом веки. Тушь на ресницах ей мешала, а едва заметные карандашные черточки не добавляли ее глазам выразительности. Поэтому для Евы стало большим открытием, что в обрамлении густых от туши ресниц даже ее бледно-серые глаза кажутся блестящими, более темными и едва ли не загадочными. А может быть, дело было даже не в туши – дорогой, английской, купленной в магазине на Тверской. Евины глаза мерцали в предвкушении счастья, и не заметить этого блеска не могла даже она сама…

Тем более естественным казалось, что его заметил Лев Александрович.

– Вы прекрасно выглядите, Ева! – сказал он, как только она подошла к нему поближе.

Горейно стоял на ступеньках Зала Чайковского и держал в руках букет синих ирисов, обрамленных кружевной зеленью.

– Я не опоздала, Лев Александрович? – спросила Ева.

– Не опоздали. – Он улыбнулся и протянул ей цветы. – И вообще, это не стоит вашего беспокойства. Что с того, если бы и опоздали? Вы же не полковник Генштаба, а прелестная женщина! Женщинам свойственно опаздывать на свидания, разве нет?

Ева вовсе не была уверена в том, что она прелестная. И свойственно или несвойственно подобным женщинам опаздывать на свидания – этого она тоже не знала. Она вдруг вспомнила, как ждала Дениса в томительной тишине пустой гарсоньерки, и отвела глаза от спокойного, ласкового взгляда Льва Александровича.

Как ни странно, они до сих пор не перешли на «ты», хотя встречались уже больше месяца, и почти каждый день. Но это совершенно не доставляло Еве неудобств – даже наоборот! Ей ужасно трудно было переходить на «ты», и она испытывала неловкость, когда после пяти минут знакомства ей предлагали это сделать. Но ведь и отказываться было неудобно, а значит, надо было все время следить за своей речью… Только ученикам не приходило в голову называть ее на «ты», и не в последнюю очередь поэтому она чувствовала себя легко только с учениками.

– Ева, я должен извиниться перед вами, – несколько смущенным тоном сказал Горейно. – Хотел сделать вам сюрприз, взял билеты на «Виртуозов Москвы» и был уверен, что концерт сегодня. И вот – подхожу к Филармонии и наблюдаю полное отсутствие толпы! Лишний билетик тоже никто не спрашивает. Что, думаю, случилось, неужели концерт отменен? Начинаю считать – и тут наконец понимаю, что первое марта было вчера… Мне почему-то показалось, что этот год високосный, и я прибавил февралю лишний день!

Лицо у него было такое расстроенное, что Еве даже жаль его стало.

– Ничего страшного, Лев Александрович! – горячо воскликнула она. – Это же хорошо, что год не високосный, правда? Високосные годы несчастливые, а этот…

– А этот будет счастливым, – медленно, глядя в ее глаза своим внимательным, ласковым взглядом, произнес он. – Вы совершенно правы, Ева, не стоит жалеть. Но куда же нам пойти? – спросил он уже обычным тоном.

– Не знаю, – пожала она плечами. – Может быть, в какой-нибудь театр?

– Нет, Евочка, – улыбнулся Горейно, – я не люблю ходить в «какой-нибудь» театр, я люблю ходить в хороший театр на хороший спектакль. А сегодня хороших спектаклей, к сожалению, нет, я уже посмотрел афишу, когда обнаружил свою промашку. Так что придется нам ограничиться совместным ужином!

Что ж, совместный ужин с ним обещал быть приятным, и Ева кивнула.

– Так куда же нам отправиться? – размышлял Лев Александрович уже в машине, выезжая на Тверскую. – В какой ресторан?

– Да мне, по правде говоря, все равно, – сказала Ева. – Я, знаете, Лев Александрович, последний раз в хорошем ресторане была, когда папа меня на детские утренники водил в Дом литераторов… Ну, в кафе еще ходили с девочками, когда учились.

Она вспомнила забегаловку на Кузнецком Мосту, из которой выходила в тот вечер, когда познакомилась со Львом Александровичем. Вспоминать об этом не хотелось.

– Неужели?! – поразился Горейно. – Да-а, веселая у вас была жизнь… А что, Ева, может, туда и направим стопы, а? – предложил он. – В ЦДЛ? Вам приятно будет вспомнить детство, а мне… Мне, возможно, тоже приятно будет вспомнить беспечную молодость, зрелость и почти что старость.

Ева не совсем поняла, что значат его слова, но кивнула, соглашаясь.

Они вошли в Центральный дом литераторов не с Большой Никитской, а с Поварской – так что попали прямо в Дубовый зал писательского ресторана, не проходя через Пестрый буфет. Ева вспомнила, как в детстве, приходя сюда на праздничные утренники с папой или с бабушкой Эмилией, рассматривала стены, испещренные рисунками и надписями. Теперь ей вспоминался только портрет Светлова в виде полумесяца и чьи-то строчки, размашисто написанные на стене: «Если тебе надоел ЦДЛ – значит, и ты ему надоел!»

Она улыбнулась этому воспоминанию, когда Лев Александрович помогал ей снять пальто.

– Вы не только хорошо выглядите, Ева, – сказал Горейно, – вы еще и одеты прекрасно! Впрочем, это меня ничуть не удивляет: у вас утонченный вкус, – добавил он. – И духи – «Диориссимо», кажется? Прелестно ландышами пахнут.

Еву смутил его комплимент. То есть ей, конечно, и самой нравился ее сегодняшний наряд – узкая черная юбка с небольшим разрезом сзади и темно-синий шелковый пиджак, под который была надета блузка с маленьким воротником-стойкой. Блузка была любимого маминого цвета – перванш, «синька с молоком». Но, по Евиному мнению, это выглядело все-таки довольно обыкновенно, особенно на ней, и едва ли могло привлечь внимание. Разве что ирисы гармонировали с одеждой.

А духи действительно были «Диориссимо», любовь к ним Ева переняла от бабушки Эмилии. А та полюбила их еще в ту пору, когда в Москве они были только у редких счастливиц, ездивших во Францию.

Ничего от смущения не ответив, Ева прошла вслед за Горейно в Дубовый зал. У двери он остановился и пропустил ее вперед.

– Ну, милая Капитанская Дочка, что будем есть? – весело сказал Лев Александрович, усаживаясь за стол, указанный предупредительным метрдотелем. – Вы, кстати, можете в свое удовольствие что-нибудь выпить. А мне придется отказать себе в этом удовольствии ради удовольствия не добираться домой общественным транспортом! – пошутил он.

Народу в ресторане было немного, им достался уютный столик у самого камина. Ева с интересом оглядывала этот позабытый зал – высокий, с балюстрадой и балкончиком на втором этаже, весь отделанный дорогим деревом. Она вспомнила, как когда-то отец рассказывал ей, что в этом особняке была знаменитая на всю Москву масонская ложа, и она тогда представляла, как собирались в торжественном Дубовом зале загадочные вольные каменщики. Хотя вообще-то больше любила представлять, как бегала здесь по коридорам и комнатам Наташа Ростова. Это ведь был тот самый дом Ростовых на Поварской, который Толстой описал в «Войне и мире».