Плохая мать (СИ) - Жнец Анна Страница 8

Олег останавливается в дверях. Я сжимаю в руке ластик в виде морды оленя и сражаюсь с отчаянным желанием заорать, как последняя сумасшедшая. Бесцельно. Бессмысленно. Без слов. Открыть рот и позволить  крику хлынуть наружу.

— Неужели нельзя уделить сыну немного внимания? Постараться хотя бы чуть-чуть? С ребёнком надо заниматься, иначе из него вырастет непонятно кто.

Я стискиваю зубы, сжимаю кулаки. Держись. Скоро это закончится. Всегда заканчивается. Рано или поздно становится легче. В сумке таблетка. Сейчас он заткнётся, и я рвану к шкафу, доберусь до неё, выпью целую горсть.

 — Посмотри на Ваню. Добьёшься того, что сын не будет тебя любить. 

Хватит! Замолчи! Оставь меня в покое! Оставьте меня в покое все!

— Знаешь, что он говорил мне недавно?

Заткнись! 

— Что у Даника Малиновского мама лучше. 

Это слишком. В голове словно что-то лопается.

Я рычу сквозь плотно сжатые зубы и вскакиваю со стула. Ваня обнимает Олега за ногу, и надо остановиться, прекратить истерику, но я безумна, безумна, безумна. У всякого человека есть предел,  и свой я достигла. 

Кричу и бью себя по голове. Один раз, другой. Ладонью — по лицу, кулаками — по бёдрам. 

Я плохая! Всегда самая плохая! Хуже всех!

Завтра ноги будут в чудовищных синяках. Фиолетово-жёлтые пятна растянутся от коленей до паха, и до кожи станет невозможно дотронуться, но сейчас я плачу, смеюсь,  молочу по бёдрам изо всех сил — сильнее, ещё сильнее! — потому что единственная боль, которую ощущаю, — в груди. Я не могу больше. Господи, я не могу! Что мне делать, Господи? 

Сквозь водопад слёз я вижу, как Олег берёт с тумбочки телефон, включает камеру — снимает мою истерику.

— Ты просто психопатка, — говорит он. — У тебя не в порядке с головой. Но теперь у меня есть доказательства. И в случае развода мне будет что предъявить в суде. Никто не отдаст ребёнка такой чокнутой мамаше.

Мне бы успокоиться, но я вою, наматываю волосы на кулак, тяну — вот-вот выдеру, сниму с себя скальп. Мозг кипит. Это больше, чем я могу выдержать. Больше, чем может выдержать кто угодно. Покажите мне человека, способного в такой ситуации сохранять спокойствие? 

На видео я, должно быть, смотрюсь пациенткой сумасшедшего дома: волосы растрёпаны, тушь размазана вокруг глаз, лицо красное от пощёчин, что я надавала себе сама.  Боль застряла внутри, невыносимая, жуткая, и кажется, что единственный способ освободиться от неё — размозжить череп о стену.

Я бегу в ванную. Дрожащими руками поворачиваю замок. Быстрее! Быстрее! Пока меня не перехватили, пока не вытащили из комнаты, не утопили в потоке обвинений. Если Олег будет преследовать меня и здесь — замок можно открыть снаружи, — я просто разобью лоб о плитку. Я, чёрт побери, это сделаю — размахнусь как следует и стукнусь головой о стену, вон о то панно в виде ракушек. До крови. До повреждённых мозгов. Чтобы ни одной мысли в голове не осталось.

Олег застывает за дверью. Сквозь белое матовое стекло угадывается тёмный силуэт.

— Выйди. Давай поговорим.

Чёрта с два!

— Вали отсюда!

Фиксатор начинает поворачиваться, я хватаюсь за него в попытке удержать замок в закрытом положении. 

— Не смей! Не смей, слышишь? 

— Подумай, каково ребёнку наблюдать твои психи.

«Знаешь, что он говорил мне недавно? У Даника Малиновского мама лучше». 

Я смеюсь. Забираюсь в чашу прямо в одежде и пускаю воду. Горячая струя бьёт в основание шеи. 

Свет гаснет: Олег пытается выкурить меня из комнаты — глупый  детский трюк, мне смешно и горько одновременно. В темноте даже лучше: можно представить, будто я мертва, похоронена на каком-нибудь лесном кладбище.

Спустя полчаса свет включается, в дверь стучат:

— Выходи. Я сделал кофе. Ты понимаешь, что твоё поведение ненормально? Ты принимаешь свои таблетки? Тебе надо.

Надо...

Сквозь шум воды слышу пиликанье телефона. С детской непосредственностью Ваня расписывает бабушке, как я кричала и била себя по щекам. После этого мама перезванивает на мобильный. Его, открыв дверь, аккуратно кладут на пол около ванны. 

— Я устала быть плохой! — рыдаю  в трубку. — Вечно во всём виноватой! 

— Возьми себя в руки. Мы тебя любим. Мы все тебя любим.

Конечно, любите. Под этой любовью я погребена, как под бетонной плитой. Сыта ею по горло. 

Знаешь, мама? Я бы поверила, будто ты не понимаешь, в каком аду  живёт твоя дочь. Но после того, как я кладу трубку, ты тарабанишь каждые двадцать минут — спрашиваешь, всё ли в порядке. Боишься, что я с собой что-то сделаю, что придётся ходить к дочери на могилу, но не скажешь бросай этого козла, едь ко мне, вместе мы справимся, а потому твоя забота — забота о собственном душевном равновесии. Всё ты понимаешь. И мне противно. 

Последний вызов я сбрасываю — не могу слышать её голос, выносить этот обеспокоенный тон, бесконечно повторяющийся вопрос. Один и тот же.

Всё в порядке?

Да что может быть в порядке?

Я в клетке, а в руке — ключ, которым страшно воспользоваться. Как другие это делают? Почему я не могу?   Не нахожу сил подняться, доползти до решётки и вставить спасительный ключ в замочную скважину. Выход есть, я его вижу —  тропу, проторенную миллионами женщин. Так почему я всё ещё здесь, в душной ванной, в мокром халате, глотаю слёзы и думаю, что легче умереть, чем сделать решительный шаг?

Глава 10

Ваню лихорадит, и я сижу с ним всю ночь.  Завожу будильник и каждый час вынимаю из футляра термометр. Под утро, измотанная, отключаюсь на полу, пристроив голову на краешке Ваниной подушки. Во сне приходят воспоминания: я, двадцатитрёхлетняя, рыдаю на коврике в туалете с тестом на беременность в руках, две красные полоски в контрольной зоне. 

Даже во сне меня преследует безграничное чувство беспомощности, внутренний протест, когда я понимаю, что три месяца попыток забеременеть увенчались успехом. Я, взрослая замужняя женщина, бухгалтер, ощущаю себя залетевшей школьницей. 

Все рожают. Рано или поздно. И ведь это замечательно, когда муж мечтает о детях.

— Ты заставил меня! Ты меня принудил!

— Как тебе не стыдно говорить такое? Ты не любишь своего сына!

Сколько себя помню, я была послушной девочкой. Когда в старших классах школы мама приказывала вернуться домой ровно в восемь, в восемь вечера и не секундой позже я нажимала на кнопку дверного звонка. Стоило опоздать — меня ждал грандиозный скандал со слезами и обвинениями. Мобильные телефоны тогда были редкостью, и меня караулили прямо в подъезде.

— Где тебя носит? Мне нельзя волноваться: у меня давление! Хочешь  свести мать в могилу?

— Но всего полдевятого! Нет, мамочка, пожалуйста, только не умирай. Прости, прости. Я больше  не буду. 

Олег приказал родить, и я родила. Как же мне от себя тошно!

Ване лучше.  Температура наконец падает, и я могу вздохнуть с облегчением. 

— Это нервное, — считает Олег. — Неудивительно, учитывая, какой вчера Ванюша пережил стресс.

Я опускаю взгляд. Голова раскалывается, и  невыносимо стыдно за срыв, за омерзительную истерику, которую я устроила при ребёнке. Распсиховалась на пустом месте, повела себя как ненормальная.

«Ты принимаешь свои таблетки? Тебе надо».

Вместо того, чтобы вздремнуть после бессонной ночи, я  отправляюсь готовить завтрак, переполненная чувством вины.

Масло на сковороде шипит. На поверхности теста появляются  пузырьки. Когда края блинчиков подрумяниваются, на меня обрушивается запоздалая мысль: Олег мог соврать. Что если Ваня ничего не говорил про маму Даника Малиновского и слова Олега — очередной способ вывести на эмоции? Поступок настолько в его духе, что я почти уверена: вот она, правда. 

Но правда или ложь — ни тот, ни другой вариант не радует.

До вечера я драю квартиру — мою полы, натираю до блеска зеркала. Ищу забвения в простых, повторяющихся действиях. Хозяйка я безусловно отвратительная: когда в доме маленький ребёнок, влажная уборка — необходимость, а у меня в углах коридора закручиваются серые клубы пыли.