Идиллия Дедусенко - Исповедь неудачника, или История странной любви Страница 8

— Ну, это ты загнул. Там, по-моему, всё по-честному. Только мы пока ни одного языка не знаем.

— Да пошли они, эти языки! — я залпом выпил оставшуюся в стопке водку.

— Но если не языки, то что? — допытывался Андрюха.

— Не знаю. Я ничего не хочу. Разве что петь в хорошем ансамбле… Но туда фиг попадёшь. А если бы попал, представляешь, Андрюха, после концерта сижу в отличной гостинице на диване в бархатном халате, а по бокам — по две девицы-красавицы.

— Сразу четыре? — удивился Андрюха. — Ну ты и сластолюбец!

Мы посмеялись над моим шутливым представлением о будущей жизни, но в этот момент я осознал, что больше всего на свете хотел бы связать свою жизнь с эстрадным творчеством. Наш ансамбль мог бы открыть мне к нему дорогу, а я по своей глупости потерял такую возможность.

После инцидента с юной преподавательницей я ждал расправы и потому почти перестал ходить на занятия. Однако ни к ректору, ни в деканат меня никто не вызывал. Сообразив, что, возможно, всё сошло на тормозах, я усилил свой интерес к учёбе, но из-за больших пропусков и неумения работать с учебниками почти ничего не понимал. Языки требуют многочасовых повседневных упражнений, а я не мог засадить себя за зубрёжку хотя бы на полчаса. Оставалась надежда на поборы «для кафедральных нужд». Оказалось, чтобы закрыть сессию, мне потребуется тысяч десять. Где их взять?

Рассказы бабушки о том времени, когда преподаватели не то что мзду не брали, но даже стеснялись принять букет цветов после экзаменов, мне казались её выдумкой специально для того, чтобы подстегнуть моё усердие. У нас в первую же сессию староста намекнул: у кого нет денег, того и знания могут не спасти. Меня спасало участие в ансамбле, а теперь я этого лишился. Теперь нужны десять тысяч, а где их раздобыть?

Объяснил ситуацию бабушке по телефону. Она сначала возмутилась и сказала, что на «такое подлое дело» не даст ни копейки, что в их времена о таком кощунстве никто и не заикался. Тогда я напомнил, что это была её идея, чтобы я выучил два языка, а мне самому всё равно, буду я знать хотя бы один. Бабушка сдалась и привезла девять тысяч, сказав, что у неё больше нет.

Бабушка тут же уехала. Я пошёл к университету встречать Пашу с занятий. Она вышла с тем парнем, который несколькими днями раньше зажимал её в углу коридора. Он придерживал её за плечи, но, увидев меня, отпустил. Паша шла ко мне без тени смущения и, предупреждая возможные вопросы, сказала:

— И не смотри так! Это просто друг, он помогает мне разобраться в сложных вопросах. У меня вообще… большие проблемы, а скоро сессия.

Паша заметно нервничала, а потом заявила:

— Мне нужны деньги, чтобы не завалить сессию.

— Сколько?

— Много.

Когда дома я показал ей девять тысяч, у неё загорелись глаза. Оказалось, ей именно столько и нужно. Я отдал деньги, совершенно не задумываясь о том, что теперь будет со мной. Паша сдала все зачёты и экзамены, а я получил предупреждение об отчислении за проваленную сессию и систематические пропуски занятий.

Я предстал перед ректором. Он помнил мои успешные выступления в ансамбле на конкурсе и студенческих вечерах и, наверное, думал, что я всё ещё там пою. Пожалев меня, предложил компромиссное решение: второй курс филфака с перезачётом общих дисциплин и досдачей тех, что изучаются на первом курсе филфака. Доплата за обучение на не очень престижном факультете была не нужна. Меня, любителя литературы, это вполне устроило.

Но оказалось, что всё не так просто. И на этом факультете надо было по многу часов высиживать на занятиях, учить никому не нужный старославянский, а его «бяше» мне никак не давалось. И здесь надо было подстраиваться под каждого преподавателя, считая единственно правильным его мнение и не высказывая своего. Мне всё это претило. Я любил литературу, а не рассуждения вокруг неё, а тем более не древнеславянские премудрости. Я стал смываться с лекций, чтобы встретиться с Андрюхой (мы ведь теперь на разных факультетах) или проследить, с кем выйдет из университета Паша. Свадьба наша, естественно, была отложена, но, вернувшись из дома после летних каникул, Паша снова поселилась у нас. Наши отношения ещё держались на страсти, но в них уже не было прежней теплоты. Я чувствовал, что она теряет интерес ко мне, и… шёл запивать это «горе» с кем-нибудь из приятелей. И вот, наконец, Паша перешла на четвёртый курс, а меня без сожаления отчислили со второго курса филфака за пропуски занятий и неуспеваемость.

Мы расстались с Пашей на лето — при таких обстоятельствах я не мог показаться на глаза её родителям. К началу занятий она вернулась и потребовала, чтобы я всё-таки не бросал учёбу и перешёл на экстернат. На этот вариант согласилась и мама, вынуждена была согласиться и бабушка, потому что заплатить двадцать тысяч за год учёбы на экстернате могла только она. Меня всё-таки всеми силами старались выучить, чтобы я получил заветный диплом, открывающий дорогу к более престижной жизни.

Однако мне снова было очень трудно засадить себя за учебники, и когда Паша уходила в университет, а мама на работу, я шёл к кому-нибудь из новых друзей, таких же, как сам, ничем не занятых. Впрочем, занятие у нас было — мы пили. Мне больно было сознавать, что я остался за бортом удачи, и даже стыдно, но изменить я ничего не мог. Не хватало силы воли!

Я стал замечать, что в Паше зреет отчуждение, и это меня тревожило гораздо больше, чем всё остальное. Вероятно, уже тогда она стала догадываться, что имеет дело с ничтожеством, но сам я всё ещё не понимал этого. Как-то Паша сказала:

— У нас совсем нет денег, а ты пьёшь, и слишком часто. На что?

— Меня друзья угощают.

— Чем ждать от друзей подачки, лучше бы шёл работать. Ты же свободен целыми днями.

Ну что ж, работать так работать. Раз Паша так считает, буду искать работу. Но какую? Что я умею? Золотая осень с её роскошным листопадом уже кончилась, наступил период дождей. Не хотелось выходить на улицу, но надо было искать работу. После долгих поисков я устроился… в бригаду землекопов, где пообещали шестнадцать тысяч в месяц. Я обрадовал этим сообщением Пашу и маму и принялся за работу.

Вставать приходилось рано, а копать — тяжело. Но я поступил по-мужски: пошёл зарабатывать деньги «на семью»! Рыли какие-то траншеи в очень твёрдом грунте, поэтому иногда приходилось откладывать лопату и браться за кирку. В ноябре земля уже иногда промерзала за ночь и туго поддавалась. Я приходил домой разбитым, грязным, с кровавыми мозолями на руках. Но впереди светили шестнадцать тысяч, и я терпел. Я даже нашёл в себе силы пережить неприятную встречу, наглухо зажав эмоции. Это случилось уже к концу месяца. Я орудовал то киркой, то лопатой, когда услышал язвительное замечание: