Зое Дженни - Зов морской раковины Страница 8

В первый день каждого месяца в приют приходили супружеские пары выбрать себе ребенка. Если кого-то из детей забирали, сообщение об этом, как пожар в лесу, стремительно охватывало весь приют. Прощались по-дружески, изображая искреннюю радость, но в душе дети, оставшиеся в приюте, не желали счастливчику ничего хорошего. Как только счастливчик уезжал, остальные рисовали себе картины его будущей жизни, полной катастроф и несчастных случаев, и, как проклятия, посылали их предателю вслед.

Из-за расстройства речи у Элизы было мало шансов, что однажды ее тоже возьмут. Казалось, каждый ребенок четко знал, к какой категории он относится. Таких категорий было всего две. Дети, не обладавшие особыми способностями или имевшие какой-либо изъян, равнодушно наблюдали за теми, кто нервно ожидал приближения дня нового посещения. Заветным утром они мылись с особой тщательностью, толкаясь перед зеркалом в душевой комнате. Элиза принадлежала к группе равнодушных, и когда этот день наступал и случалось, что какая-нибудь супружеская пара обращалась к ней с вопросом, она только молча мотала головой. Поначалу Элиза еще старалась подобрать какой-нибудь ответ; предложения, которые она хотела произнести, складывались в ее голове. Но как только она открывала рот, предложения рассыпались, распадаясь на отдельные слова, а слова дробились на звуки; в панике, задыхаясь, она повторяла одни и те же звуки, забыв само предложение, и снова умолкала. Собеседник смотрел на нее с сочувствием, а остальные ученики стояли потупившись, как при виде калеки.

Раз в неделю все собирались в актовом зале и пели хором. За тремя окнами, сужавшимися кверху, открывался вид вдаль; иногда Элиза видела облака и пролетавшие по небу стаи птиц. Только когда она пела, ей без труда удавалось складывать слова в предложения; она устремляла свой голос к окнам и представляла себе, как облачко или крыло птицы подхватывает его и уносит далеко отсюда. Дети пели на сцене в актовом зале, они повышали голоса, отправляя их, как своих посланников, за стены приюта в надежде, что однажды у них тоже будут приемные родители и свое место в мире. Элиза ясно видела, как детские голоса сливаются в единое море звуков, на поверхности которого плавают слова песен, покачиваясь на волнах вверх-вниз, – будто пение, раздававшееся в приюте, лилось из одного рта. Пение было слышно в каждом классе, оно выплескивалось наружу, и прохожие иногда останавливались, прислушивались, и, склонив голову набок, смотрели вверх, на окна актового зала.

Стоял холодный солнечный день, когда Розенберга забрали Элизу. Элиза помнила, что в приюте дети часто говорили о Золотом холме. Уже само название будоражило. Название сулило исполнение обещаний, заветный подарок, который они боязливо обхаживали, которым любовались, одновременно понимая, что никогда не откроют его сами, потому что он предназначен не им.

Элиза сидела на заднем сиденье большой машины, за окнами проплывали цветущие каштаны. Они остановились в конце аллеи перед белым домом, по форме напоминавшим куб. Господин Розенберг совершенно естественно положил руку на плечо Элизы и повел ее в дом. Комната Георга казалась опустевшей. «Он недавно уехал на целый год за границу, – объяснил господин Розенберг и добавил: – изучать иностранный язык». Мария отстраненно улыбнулась Элизе, думая, очевидно, о чем-то своем, и сказала: «Добро пожаловать в наш дом». Элизе понравилось, как госпожа Розенберг двигалась: легко, будто оказалась здесь случайно. Они поднялись на верхний этаж; на чердаке стояла новая мебель, стены пахли свежей краской. Вскоре подоспела Юлия с кипой свежего белья в руках. Ее шаги звучали уверенно и основательно; увидев экономку. Элиза подумала, что дом скорее принадлежит ей, чем Розенбергам.

У Элизы с собой был только бабушкин рюкзак с одеждой, морскую раковину она завернула в старый свитер. Оставшись в комнате одна, Элиза упала на кровать и приложила раковину к уху. Она услышала далекий шум собственной крови. Где шумит кровь, там бабушка, думала Элиза. С закрытыми глазами она ясно видела ее перед собой: в широких юбках и с пенковой трубкой во рту. Затем она положила раковину под чердачное окошко, в маленький теплый прямоугольник света.

Каждый вечер Элиза проводила в кабинете господина Розенберга. Они сидели друг против друга, между ними стоял большой английский письменный стол, на котором лежал диктофон и ящичек с алфавитом. Каждая буква была выведена на отдельном деревянном кубике.

Элиза не решалась посмотреть в глаза господину Розенбергу, требовательно повернувшемуся к ней. Скрестив руки на груди и откинувшись на спинку стула, она смотрела мимо него в окно. Окно было приоткрыто, ветер ритмично раскачивал занавески, они то надувались, то снова собирались в складки. Элиза подсчитывала секунды между отдельными порывами ветра. В это время голос господина Розенберга разносился по кабинету, он вещал с обычной, уже хорошо знакомой Элизе мягкой настойчивостью, с какой спасатели обращаются к жертвам несчастного случая. Элиза еще ни разу на него не отреагировала. Говорить – это было не для нее. Какие-то люди обмениваются словами, чтобы заслужить ответную улыбку, и некоторые фразы, словно в погоне, несутся друг за другом, будто желая прогнать собеседника прочь. Но, по сути, было совершенно безразлично, что, когда и как говорить. – Элиза видела в этом игру, при помощи которой люди убивали время. Люди жонглировали словами как стеклянными шарами, и если шары вдруг падали и разбивались, им вдогонку бросали новые – и ничего не менялось. Элиза молчала; она была горда собой, если целый день могла обойтись без единого слова. С бабушкой ведь тоже никто не разговаривал. Жители деревни погружались в каменное молчание, как только она приближалась к ним, но стоило Августе свернуть в улочку, ведущую к амбару, и скрыться из глаз, они тотчас открывали рты и принимались злословить о ней. Элиза была уверена, что бабушка умерла из-за этого. Никто из деревни не пришел на ее похороны, и перед могилой Августы пастор сам себе проговорил необходимые слова, сожалея, что в такой чудесный весенний день приходилось кого-то хоронить. Земля, которую сыпали на гроб, твердо и глухо стучала по дереву. Элиза все время смотрела на вырытую могилу, на гроб в ней, и в какой-то момент ей захотелось попросить могильщиков, чтобы они наконец остановились.

– Элиза, – произнес господин Розенберг, и еще раз погромче: – Элиза! – Его голос прозвучал резко. Он оперся обеими руками о край стола.

– Ты слишком много мечтаешь, – сказал он с упреком, словно желая напомнить ей о строгом запрете.

Господин Розенберг сложил из кубиков имя Элизы. Он вынул из ящика кубики с буквами ее имени и выложил их на середину стола, один за другим, будто построил стену.