Николай Семченко - Яблоко по имени Марина Страница 9

— Девочка моя, — жалостливо протянула мама. — Господи, о чем же ты, бедняжка, думала! Если он тебя по-настоящему любил, то разве бы допустил до позора? Знаешь, любовь — это когда не думаешь о последствиях, любовь — это сегодня и сейчас, а там — будь, что будет!

— Неужели вы действительно так думаете, Лиля? — удивленно спросила Марина. — Как-то даже странно. Вроде возраст у вас не романтический уже…

— У любви не бывает оглядки, — упрямо продолжала мама. — Я точно знаю!

— А я точно знаю другое: у мужчин из-за меня вся жизнь идет наперекосяк: один вообще погиб, другой стал калекой, третий куда-то сгинул: может, уехал в дальние края, а может, его теперь тоже нет, — Марина говорила быстро, захлебываясь словами. — Лишь один жив-здоров, тот самый грузин Тенгиз, который меня научил разбираться в винах и зелени, и вообще много в чем еще научил разбираться. Я поняла, что должна не столько пылать страстью, сколько знать, когда и как не поддаваться ей. Чувствами, Лиля, нужно управлять. Правда, приходится слишком многим жертвовать, но зато получаешь удовольствие.

— Что-то я тебя не совсем понимаю, — недоуменно заметила мама. — Ты что, лишь играешь в любовь, так?

— Не совсем так, — голос Марины стал каким-то равнодушным и холодным. — Я и так слишком много сегодня наговорила. Ничего я вам не стану объяснять, Лиля. Скажу лишь, что Тенгиз меня не любил и, наверное, я никогда не буду ему нужна. А те, которые любили, тех уж нет, — она немного помолчала и вдруг выкрикнула: — Ну, как мне объяснить вашему Володе, что ему лучше забыть меня? Иначе будет мучиться.

Я мало что понимал из того, о чем говорила Марина. В ее словах содержалась какая-то тайна. Взрослая тайна. Невероятно прекрасный и ужасный потаенный секрет жизни старших. Только в болтовне соседского Мишки насчет любви все казалось просто и ясно. Он в деталях знал, как милуются мужчина и женщина, что они делают в постели, и даже — в каких позах, и зачем все это выделывают — тоже знал: «Пацаны, такой кайф ловишь, когда забиваешь по самое не хочу и спускаешь все, что есть. Пиз…ц! Будто на седьмое небо взлетаешь. Вот это и есть любовь. Наше дело не рожать: сунул, вынул и бежать. А вы че думали?»

Если честно, то я думал совсем по-другому. То, о чем рассказывал Мишка, казалось мне отвратительным и грязным занятием. Ну, как это — всунуть свой писюн внутрь девчонки, которая тебе нравится? Ничего себе! Ей же больно будет. Но в то же время мы, поселковые пацаны, видели собачьи свадьбы и видели, что петухи делали с курами, а кролики так и вообще вели себя бесстыдно: занимались этим самым поминутно и без всякого стеснения. Судя по всему, животным нравилось соединяться. Но они — животные, а мы — люди. У нас все должно происходить по-другому. Но как именно? Я не знал.

Меня охватывала жаркая удушливая волна, когда Мишка, сплевывая и поблескивая глазами, просвещал нас насчет секретов половой жизни. Однажды, заметив мое смущение, он хлопнул меня по плечу и нагло засмеялся:

— Пашка, а ты Зойку уже долбил?

— Ты что! — оторопел я. — Она не такая…

Я хотел объяснить, что она не из тех плохих девчонок, о которых рассказывал Мишка, но не стал продолжать мысль. Почему-то застеснялся, что пацаны засмеют меня. Они только и мечтали о том, чтобы поскорее испробовать то, что так красочно живописал Мишка.

— Ага, — загоготал он. — Я не такая, я жду трамвая! Все они так говорят. Не верь Зойке. Она на тебя так смотрит, что сразу ясно: даст! Даст, если хорошо попросишь.

Пацаны зареготали. И я совсем стушевался. Зойка и вправду смотрела на меня как-то по-особенному. Будто хотела сказать мне что-то очень важное, но не решалась. И еще в ее глазах порой читалось сожаление. Так обычно смотрят на тяжелобольных или дебилов. Но я вроде не относился ни к тем, ни к другим. Почему Зойка так смотрела, я предпочитал не думать.

А тут, услышав последние слова Марины, вспомнил ее взгляд. И меня обожгла догадка: Зоя всем своим видом давала понять, что выбрала меня. Неужели Мишка прав?

Я неловко повернулся и задел пустое ведро, стоявшее рядом на стуле. Оно хлопнулось о пол — звук получился такой, будто ударили в колокол. Вдобавок ко всему ведро перевернулось на бок и, бренча дужками, покатилось по коридору в сторону Дуськиной лежанки. Кошка, растревоженная шумом, вскочила, истошно замяукала и, увернувшись от надвигавшегося на нее ведра, кинулась в кухню.

— Что там такое? — вскрикнула мама. — Кто там?

Я не стал дожидаться, пока мама выйдет из кухни и обнаружит меня. Быстрая, тихая, на одних цыпочках пробежка — и вот я уже лежу в своей постели, как ни в чем не бывало.

Мама вышла в коридор, включила свет.

— Никого, — удивилась она. — Наверное, Дунька ведро уронила. Вскочила на стул и спихнула его, дуреха. Вон как сама перепугалась.

Марина тоже вышла в коридор. Женщины пожалели перепуганную бедолагу Дуньку, зачем-то поговорили о погоде: духота, мол, стоит, хорошо бы хоть немножко пошел дождик, чтобы освежить воздух; потом вспомнили, что обеим завтра на работу, время позднее, надо спать. А посидели они славно — стоит еще раз такой девичник устроить, и вино замечательное, совсем не пьяное… Ну, что? Спокойной ночи? Да, спокойной ночи!

Я слышал, как мама еще немного задержалась на кухне: звякали вилки, тарелки, стекло — наверное, она складывала посуду в тазик, чтобы я утром сразу увидел: надо мыть! Потом она погасила свет и ушла к себе в комнату. Я облегченно вздохнул: кажется, они не догадались, что я нечаянно подслушал их разговор. И тут осторожно открылась дверь ко мне, и в лунном сиянии возникла Марина.

— Не спишь? — спросила она.

Я крепко-крепко сжал ресницы и не ответил ей.

— Ты что-нибудь слышал? — продолжала она. — Не притворяйся! Я нашла фонарик. Ты с ним во двор выходил, правда?

Фонарик в самом деле остался лежать в коридоре. Я забыл захватить его, когда ретировался в свою комнату. Ну, и растяпа!

— Давай договоримся, — предложила Марина. — Никому никогда не расскажешь о том, что я твоей маме говорила. Особенно — Володе. Даешь слово?

Я по-прежнему сжимал ресницы и делал вид, что крепко сплю. Как младенец.

— Ладно, — усмехнулась Марина. — Спи. Знаю, что ты не болтун.

Она положила злосчастный фонарик рядом с моей подушкой и тихонько прикрыла за собой дверь. Но мне чудилось, что Марина все-таки не ушла, притаилась где-то в комнате.

Я приоткрыл глаза: в жемчужно-сером свете, падавшем из окна, вся комната — как на ладони. Марину я не увидел, но — хоть умри! — она находилась где-то тут: я слышал ее легкое дыхание, деревянные половицы — чу! — напряглись и вздохнули под ее ногами; в воздухе витал ее аромат: тонко пахло зеленью, солнцем и яблоками — теми яблоками, упругими и сочными, которые только что упали в траву, и от удара о землю хоть на одном из них обязательно трескалась кожица: выступившие капельки сока, вначале прозрачные как слеза, постепенно становились светло-коричневыми. Они застывали на трещинке подобно сукровице на разбитой коленке или руке. На побитые плоды слетались осы лакомиться застывшим соком. Мне тоже нравились такие яблоки: они были ароматнее и слаще обычных.