Галина Зубко - Искусство Востока. Курс лекций Страница 61

Путь – это не только взаимоприсутствие и взаимопорождение, но и чередуемость сторон, позволяющая не утратить Основу (как вдох-выдох позволяет не прерваться жизни). Японцы вверили себя Пути, и потому так явственно просматривается смена эпох: то преобладает «мужской» стиль в культуре, то «женский». Так было с самого начала: на смену преисполненных таинственной силы сосудов Дзёмон, тайна которых до сих пор не разгадана, приходит мягкий, женственный стиль керамики Яёй (III в. до н. э. – III в. н. э.). Одно уравновешивает другое по требованию вселенского Равновесия (Ва). На смену жизнестойкой, как японская слива, зацветающая в феврале, поэзии «Манъёсю» приходит изысканная, как цветы быстро опадающей сакуры, поэзия антологии «Кокинсю» (905 г.). Потом вновь ищут таинственную красоту югэн, как в театре Но.

Некоторые выдающиеся представители японской культуры, как Камо Мабути, были сторонниками «мужского» стиля и признавали главными достоинствами «японского сердца» прямоту и правдивость. А вот Мотоори Норинага оказывал предпочтение «женственному» стилю, позволяющему японской поэзии хранить Путь богов, дух великодушия и утонченности. По его словам, в изяществе – основа Пути поэзии, и, значит, все в человеке, начиная от сердца, должно быть изысканным. Нужно избегать всего грубого, вульгарного, мелкого в чем бы то ни было – в чувствах, словах, манерах, обрядах, а почитать все утонченное, гармоничное, спокойное, дух благородства.

Японское кокоро – это нечто особенное, то, без чего нет ни японской поэзии, ни японской повести. Ничего нет, потому что нет того, что лишено сердечного дара, – будь то человек или травы, деревья, времена года. И у каждого свое сердце. Это то, что делает каждую вещь самой собой, живой и одухотворенной.

Японский мастер знает, что можно через одно сказать обо всем, но нельзя через все сказать об одном. Один японский поэт сказал: «Написать стихотворение, которое нравилось бы всем, – нетрудно, а написать такое, которое нравилось бы одному, – трудно».

Когда ученики мастера Кобори Энсю захотели похвалить его коллекцию чайной утвари, то сказали, что каждая вещь у него изумительна, не то что у Рикю (XVI в.): его изделия может оценить лишь один из тысячи. На что мастер с горечью ответил: «Это говорит о моей заурядности. Великий Рикю любил те вещи, которые нравились только ему. Я же невольно приноравливаюсь к вкусам других. Рикю в самом деле был один из тысячи мастеров чайной церемонии»[227].

Японцы уверены: каждый миг таит в себе Вечность, в каждом цветке выражена суть всех цветов. В этом особенность видения японцев: «Одно во всем и всё в одном». То есть единичное в его полноте дает пережить Единое. Извечная, сокровенная Красота является в неповторимом образе, что и позволяет пережить явление в его подлинности. Вместе с тем каждая вещь пребывает в Пути, в следующий момент она уже не та. Мастер творит, сообразуясь со временем года, но новая весна уже не та весна или та и не та, как в дзэнском афоризме: «Каждая встреча бывает лишь раз». В каждой мысли содержится тысяча мыслей. Едино знание сердца, но уникально каждое его проявление.

Изначальная Форма, или изначальная, не-линейная связь, запечатлевшая видение древних японцев, стала структурообразующей в японской культуре. По-японски это «возводить одно над другим», может быть, одно из самых древних слов, которое не раз упоминается уже в «Кодзики» и в постоянно встречающемся сочетании «восемь облаков», расположенных друг над другом по вертикали. Т. П. Григорьева увидела в этом древнем образе структурообразующее начало, которое обусловило композиционное построение и в архитектуре (форма пагоды: один ярус находит на другой), и в письменности – вертикальные строчки[228].

Эту восходящую ярус за ярусом структуру можно обнаружить и в храмовой архитектуре, и в строении пятиярусных и семиярусных пагод, и в чередовании пяти– и семисложных слов в танка (пятисложные стихи). Она же в вертикальных рядах японской графики кана, которая, как уже говорилось, появилась в IX веке, чтобы уравновесить «мужской стиль» китайской иероглифики мягкостью, гибкостью женской манеры письма.

Ту же вертикальную ось, соединяющую с Вечным, обнаруживаем и в хайку (или хокку) – трехстишиях. Говорят, хокку – это сжатая до точки Вселенная.

В повестях-моногатари отсутствует линейная сюжетная связь, но есть «ступени», ведущие по себе к Миру невидимому.

Сэн-но Рикю (1533–1591), говоря о правилах чайного ритуала, главным поставил «истинное сердце»: вложить душу в приготовление чая важнее, чем следовать правилам или искусно подобрать чайную утварь.

Повесть «Гэндзи» называют вершиной японской прозы всех времен. Здесь – исток традиции Прекрасного, которая повлияла на всю последующую культуру. Все виды искусства, начиная от прикладного и кончая искусством планировки садов, обращались к повести Мурасаки Сикибу «Гэндзи». По мнению Кавабата Ясури, у Мурасаки Сикибу – японское сердце, которое передалось Басё.

Что отличает повесть Мурасаки Сикибу? Прежде всего проникновение в дух Красоты, которую тогда ощущали как «очарование вещей» (моно-но аварэ). Человек, способный чувствовать красоту вещей, не может быть плохим, не способен на коварство. Главная цель повести – донести очарование вещей. Этим она отличается от конфуцианских и буддийских книг.

Специалисты, говоря о Мурасаки Сикибу, отмечают также то, что позволило Кавабата говорить о ее «японском сердце». Для творчества Мурасаки Сикибу характерны удивительная проницательность, чувство единосущности Мира, непротивопоставление одного другому, ибо все уравнено красотой. Здесь постоянное ощущение неизменного – Основы, японского чувства прекрасного, с одной стороны, и мудрого отношения к тому, что способно обогатить это чувство, расширить духовное пространство личности, с другой. То есть, следуя Японскому Пути, не пренебрегать тем, что может дать китайская культура, но и не превозносить ее сверх меры.

Говорят, что Мурасаки Сикибу следовала завету вакон кансай («японская душа» – «китайские знания»), завещанному Сугавара Митидзане (845–903), признанным после смерти «Небесным богом» и покровителем искусств. Он был одним из просвещенных людей своего времени, возведен императором Уда в должность правого министра. Знаток китайского канона, прославленный сочинитель китайских стихов (канси), он отказался возглавить посольство в Китай, осознавая, что Японии на какое-то время лучше побыть наедине с собой, чтобы не утратить Путь, который слишком стал укореняться в сторону Китая. Свою идею он выразил в форме вакон кансай, то есть нужно изучать китайскую мудрость, но не в ущерб японской душе (вакон).

Вся история Японии в ее культурном, духовном проявлении свидетельствует о постоянном стремлении к Истине – Макото.

Характерно, что, когда на долгое время были прерваны отношения с Китаем, все взоры были обращены на возрождающийся стиль: в поэзии, живописи, музыке, каллиграфии, прозе.

В «Гэндзи» воспроизводится мысль Митидзане: «Только на основе китайских знаний дух Ямато может упрочить свое значение в мире»[229]. С одной стороны, Мурасаки признает, что невозможно пренебречь мудростью Китая, с другой – для нее это лишь знание, полезное для японской души. Ведь считается, что монотогари – это запись того, что произошло в мире богов от века богов до наших дней.

Собственно каждый народ имеет свою душу, но не каждый осознает это, не каждый заботится о ней. Счастливый выбор японцев: уверовав в Душу Ямато и всячески оберегая ее, они расширяли свое духовное пространство и уверенно вошли в XXI век[230].

Душа многогранна. Японская душа: не только мужественный характер свойствен этой душе, но и женственный. Важно, чтобы не было чего-то одного. Если доминирует женственность, то энергия нации расслабляется и на смену утонченной аристократии Хэйана приходит грубая сила воинов эпохи Камакура (1185–1333). Но в таких случаях вмешивается Наоби-но Митама и выравнивает положение. В следующие эпохи самурайского правления уже сочетались оба стиля, мужской и женский, твердый и мягкий – «меч» и «хризантема», ставшие национальной эмблемой.

Известно, что Мотоори Норинага делал упор на «духе женственности», говоря о японской литературе, и находил его, естественно, и в сердце самурая. Скажем, самурай готов жизнь положить за своего сюзерена из чувства долга, но разве он не испытывает то же чувство тоски по родителям, детям, жене?

Вся культура японцев свидетельствует о неприятии «части», чем и привлекает тех, кто ищет свободу в сфере искусства. Когда японец говорит дзибун («я»), это еще не значит, что он ощущает себя частицей чего-то (общества, фирмы), это значит, что он не отделяет себя от остального мира и от самого себя истинного. Бун можно понимать как причастность к целому, не теряя своего достоинства.