С аквалангом в Антарктике - Михаил Владимирович Пропп Страница 18

Однажды, закончив количественные сборы, я отплыл в сторону почти на всю длину конца; хотя на катушке его было 100 метров, мы не давали водолазу отплывать больше чем на 70 метров. Я свободно плавал и осматривал дно, но ничего нового не видел. Неожиданно несколько глубже, на глубине около 30 метров, я заметил большой камень, а на нем какие-то странные наросты. Меня это заинтересовало, и я подплыл к камню. На нем рос целый лес асцидий, некоторые были около метра длиной, их грубую морщинистую поверхность, точно трава, покрывали заросли гидроидов. Все вместе оставляло впечатление чего-то очень древнего: точно дремучий лес, где все деревья обросли бородами мхов и лишайников. Среди этих «замшелых» асцидий росли другие — они казались почти прозрачными.

Принадлежали ли все эти асцидии к одному виду или нет — трудно сказать. Посмотрел на манометр — давление воздуха в баллонах упало уже до 70 атмосфер, времени почти не оставалось, и я наскоро собрал несколько экземпляров асцидий. Неожиданно под ними оказалось нечто совершенно непонятное: круглое, гладкое животное размером в кулак, странного лимонно-желтого цвета. Цвет этот был настолько ярок, что казалось, будто животное светится. Я тотчас схватил это существо, чтобы засунуть его в сетку, оно оказалось плотным на ощупь, но скользким, точно кусок мыла, и немедленно выскользнуло из перчатки. Взял его снова — с тем же успехом, еще раз — все повторилось. После нескольких неудачных попыток я наконец просто подвел к диковинному зверю открытую сетку и осторожно втолкнул его внутрь, потом закрыл замок.

Воздуха оставалось совсем мало. Подергал за страховочный конец три раза, Пушкин начал вытаскивать меня. Тащить водолаза страхующему нелегко, но подводнику это облегчает всплытие — можно спокойно висеть, а тебя поднимает, точно в лифте, вода сама проходит мимо маски, а лунка все приближается и приближается. Выход из воды с пустым аквалангом расценивался у нас как лихачество и пренебрежение мерами безопасности, так как подо льдом всегда нужно иметь запас воздуха на какой-либо непредвиденный случай. На этот раз я сам оказался злостным нарушителем правил, так как, пока я поднимался к поверхности, давление в акваланге неумолимо падало, и когда я вылез из воды, запас воздуха был полностью израсходован. Пушкин ничего не сказал, но было совершенно ясно, что он заметил явное нарушение того самого правила, которое я всегда требовал твердо соблюдать. Мы с интересом разглядывали странное существо. Животное было гладким, но снизу имело небольшую мускулистую поверхность — ногу, по которой мы легко определили, что это моллюск, скорее всего голожаберный, представитель особой группы моллюсков, почти всегда лишенных раковины. Названия его мы узнать не могли — нам не хотелось разрезать единственный экземпляр, — и поэтому просто нарекли его «лимон», так он и был записан в журнал наблюдений. Много позднее, уже в Ленинграде (к тому времени «лимонов» набралось несколько), его все-таки вскрыли и оказалось, что раковина-то была, но ее со всех сторон окружали мягкие ткани. Соответственно и моллюск оказался не голожаберным, а принадлежащим к совсем другому отряду, впрочем, тоже довольно интересному и редкому.

Работа наша быстро двигалась вперед, вскоре был уже собран довольно большой и интересный материал, но тем не менее далеко не все было так хорошо, как нам хотелось. Ни в одной экспедиции, — а до отъезда в Антарктику их было немало — я не чувствовал такой усталости, чуть не валившей с ног. Думаю, что и Пушкину приходилось не лучше. После работы, когда мы ехали назад на санях или в кабине вездехода, трудно было, казалось, двинуть рукой или ногой, пошевелиться, даже просто сказать слово. Это было совершенное изнеможение: после ужина сил хватало только на то, чтобы добраться до койки и спать, спать. К утру усталость исчезала, во время погружений ее сменяли бодрость и легкое возбуждение, но к вечеру утомление снова наваливалось на нас. Дело было не в тяжелой работе — бывало, что раньше приходилось работать и с бо́льшим напряжением, и дольше, — вероятно, это сказывался процесс приспособления к особенностям антарктического климата, сухости воздуха, обилию солнца и ветра. От долгого пребывания на воздухе наши лица обгорели, особенно страдали носы, с которых кожа лезла пластами.

Очень неприятны были и ожоги губ, на которых высыпали пузыри, хотя мы регулярно мазались губной помадой, а потом, когда она кончилась, кремом от загара. Больно было брать распухшими и потрескавшимися губами загубник, а когда при погружении холодная морская вода попадала в трещины на губах и носу, это отнюдь не улучшало нашего настроения. Но ведь обойтись без этого было невозможно и оставалось одно — привыкнуть.

Вдобавок ко всему, первую неделю мы сильно мерзли под водой, особенно страдали руки. Уже через несколько минут после погружения они начинали зябнуть, потом появлялось ощущение холода в ногах, мерзло лицо, а потом холод добирался до всего тела, казалось, будто тебя голым выставили на мороз. Воздух, поступавший из акваланга, был настолько холодным, что ныли зубы. Правда, мы никогда не замерзали особенно сильно и для согревания после спуска хватало нескольких минут, но достигали мы этого тем, что выходили из воды заметно раньше, чем обычно, и погружения не бывали дольше 25–30 минут. Это не зависело от качества снаряжения, на севере мы почти в таких же условиях работали под водой подолгу. Конечно, жарко там тоже не было, но все-таки не чувствовалось и десятой доли такого холода, как здесь. Видимо, причиной был резкий переход от вынужденного бездействия во время долгого плавания в теплых морях к холоду и тяжелой работе.

От погружений разыгрывался зверский аппетит, — впрочем, не только у нас, — но удовлетворить его в Мирном не составляло проблемы, питание было организовано образцово. Три раза в день в столовой (она же кают-компания) на большой круглый стол ставились котлы с едой, тарелки, ложки, ножи и вилки. Обойдя вокруг стола, можно было наполнить свои тарелки по потребности, только фрукты и деликатесы, вроде икры, отпускались по норме, а в остальном все зависело от аппетита. Под добродушные смешки полярников двухметровый гигант водитель Немченко съедал подчас по восемь котлет, но и мы ненамного отставали от него, хотя и уступали по росту.

Жизнь в Мирном понемногу входила в нормальное русло, разгрузка подходила к концу, зимовщики старой смены — их сразу можно было узнать по блаженным улыбкам — заканчивали свои дела и постепенно переселялись на «Обь». Им предстоял десятидневный переход до Австралии,