С аквалангом в Антарктике - Михаил Владимирович Пропп Страница 28

дней прошло без особых новостей, к нашему удивлению, мы легко переносили два погружения в день и теперь делали каждый по три спуска за два дня. Правда, уши у Пушкина все еще были не совсем в порядке, а ему, несмотря на это, пришлось погружаться глубже. Дело в том, что мы уже подошли вплотную к предельно возможному времени пребывания на глубине 30–35 метров. Нас нередко спрашивали, сколько времени можно пробыть под водой. Этот вопрос, как часто бывает, не имеет одного ответа: все зависит от запаса воздуха у водолаза, глубины погружения и некоторых других, менее важных, факторов. Наши акваланги содержали большой запас воздуха: давление в баллонах составляло 200 атмосфер, на глубине 10 метров мы могли работать час или даже несколько больше. На глубине 40–50 метров этого воздуха хватало на 20–25 минут, но при таком времени погружения уже нужно делать остановки при выходе из воды: быстрый подъем угрожает кессонной болезнью. Мы выбирали время так, чтобы можно было выйти на поверхность немедленно, или же, по крайней мере, лишь с одной остановкой на глубине 3 метра. Поэтому можно было пробыть под водой только 10 минут на глубине 50 метров, 15 минут на глубине 40 метров и 20 минут на глубине 30 метров; на меньшей глубине время практически ограничивалось уже запасом воздуха в акваланге.

Но все сказанное правильно только для первого спуска в день: при втором погружении дело обстоит иначе. Азот, растворившийся в крови во время первого спуска, не успевает выделиться за промежуток между погружениями, и опасность кессонной болезни значительно возрастает. Поэтому второй спуск был бы вполне безопасен только при глубине меньше 13 метров, но мы считали, что без большого риска все же можем спускаться на короткое время до 20 метров, но не глубже. Все это означало, что если бы Пушкин спускался оба раза в день на малую глубину (а время пребывания водолаза там велико), то вскоре все работы на мелководье были бы окончены. После этого второй спуск потерял бы свою ценность, на малую глубину спускаться было незачем, на большую нельзя.

Однако прямо опуститься на 20 метров Саша не мог и придумал для этого вспомогательный прием. Он стал брать с собой тяжелый водолазный свинцовый пояс, привязанный к веревке. Я держал веревку натянутой, Саша передавал по ней сигнал «потрави конец». Я очень осторожно опускал пояс вниз на 1–1,5 метра, Саша погружался и, удерживаясь за пояс, через шлем зажимал себе нос и продувал уши — постепенно давление выравнивалось, он мог погрузиться еще немного глубже и так добирался до глубины 20 метров. Сразу должен сказать, что я отнесся к этому новшеству без энтузиазма. После погружения нужно было тотчас вытащить пояс наверх, чтобы в нем не запутался спусковой конец, это было тяжело и неудобно, в это время я не мог как следует страховать водолаза. Я всячески настаивал, чтобы Пушкин поскорее отказался от своего метода, но он считал, что иначе рискует порвать барабанные перепонки, и на некоторое время мне пришлось смириться.

За несколько дней собрали порядочно материала, я сфотографировал под водой многих животных. Нам обоим удалось найти немало нового: я обнаружил крупного хитона, особого примитивного моллюска, раковина которого состоит из восьми отдельных пластинок, и совершенно необычного белого моллюска с огромной, в ладонь, мягкой ногой и крошечной, около 2 сантиметров в поперечнике, тончайшей раковинкой. На долю Пушкина досталась большая ярко-оранжевая губка — она заняла целый большой таз.

Как это всегда бывает, случались и неожиданности. Однажды Сердюков привез нас и ненадолго задержался: он, как и многие другие, имел любительский киноаппарат и хотел заснять погружение водолаза. Пушкин — в этот день он спускался первым — стоял у лунки, я надел ему шлем. Неожиданно из воды высунулась голова небольшого тюлененка, который обычно грелся на солнце метрах в четырехстах от нашей лунки. Пушкин немедленно прыгнул в лунку — интересно было посмотреть на тюленя под водой, Сердюков застрекотал своим «Экраном». Тюлень и Пушкин одновременно высунулись из воды, на тюленьей морде было написано полнейшее недоумение: такого зверя ему никогда не приходилось встречать! Саша протянул руку и коснулся тюленьих ласт — тот неожиданно зло зафырчал, оскалился и скрылся под водой. Пушкин тоже нырнул, но ничего уже не увидел, тюлень плавал куда ловчее и быстрее. Потом тюлененок еще не раз появлялся в нашей лунке, но это никогда не совпадало с погружением водолаза. Он распугал всю рыбу, она стала очень острожной и пряталась под камнями.

На нашем острове Токарева располагалась самая крупная в окрестностях Мирного колония пингвинов Адели, они занимали почти половину всех скал. Конечно, их все-таки было меньше, чем на Хасуэлле, но там они образуют несколько десятков колоний, здесь же поселились одним огромным гнездовьем. Были, впрочем, и здесь отдельные небольшие группы птиц, одна, совсем маленькая, меньше десятка пар, располагалась метрах в тридцати от нашего балка. Рядом с нами проходили пингвиньи тропы, но птицы, как и на острове Строителей, обычно не обращали на нас внимания. Лишь однажды — мы как раз сидели у лунки, готовясь к очередному погружению, — к нам пожаловал пингвин-исследователь. Он внимательно осмотрел акваланги, пощупал клювом металлические детали, ремни, прошелся по снятым гидрокостюмам. Мы сидели тихо, стараясь не пугать птицу, хотелось посмотреть, что она станет делать дальше. Пингвин-ученый оказался необычайно пунктуальным: он заглянул во все ведра, в которых мы хранили сборы, пощупал сетки, осмотрел рамки, долго разглядывал веревку. Потом он подошел к лунке. В воду был опущен привязанный шнурком термометр. Пингвин потянул клювом за шнурок, вытащил термометр и долго смотрел на него сначала правым, потом левым глазом. Видимо убедившись, что температура воды вполне нормальная, — 1,5° птица повернулась и спокойно удалилась к своей колонии. По каким причинам поведение этого экземпляра так отличалось от поведения всех его сородичей, нам так и осталось неясно.

Мы погружались ежедневно, но довольно часто между окончанием разборки и приходом вездехода оставался час или два. Это время мы обычно проводили в пингвиньей колонии, наблюдая за жизнью этих аборигенов Антарктики. Однажды я отправился к пингвинам. Прямо на голову мне пикировали поморники, гнезда которых, как это нередко бывает, располагались рядом с колонией пингвинов. Я не обращал особого внимания на этих надоедливых птиц — накануне прочел в книге Роберта Скотта, что поморник лишь слегка касается грудью головы человека, но не ударяет его и не клюет. Было тепло, и я шел без шапки, твердо веря в силу печатного слова. Внезапно мне показалось,