Архив сельца Прилепы. Описание рысистых заводов России. Том II - Яков Иванович Бутович Страница 29

запряженных в поместительную коляску. Якунин меня уже ждал и тотчас начал собираться в дорогу. Сборы продолжались недолго: взяв из ящика письменного стола большой потрепанный бумажник, туго набитый деньгами, Якунин положил револьвер в карман и был готов в путь-дорогу. Мы вышли на крыльцо. «Трогай, Игнат», – велел Якунин, и большой экипаж загромыхал по одесской граненой мостовой. Нам предстояло пересечь почти весь город. Мы сидели молча и смотрели по сторонам. Город только начинал просыпаться, но в предместье жизнь уже била ключом. Экипаж наш то и дело останавливался, пропуская фуры, груженные сеном, и возы спешивших на базар крестьян. Быстро промелькнула Пересыпь, и экипаж поехал по превосходной, ровной, как стол, дороге. Вокруг была одна выжженная степь. Характер здешних селений своеобразен, они напоминают молдавские и болгарские деревни. Растительность скудная и чахлая, деревья попадаются очень редко, зато почти везде виноградники и бахчи. Долгое время слева от нас тянулась синяя полоса воды – то был знаменитый Куяльницкий лиман, но потом и он исчез, и до самой Максимовки мы ехали по степной унылой местности. В этой части Одесского уезда имения были очень редки: помещики, соблазнившись близостью города, переехали туда. Так что по пути попадались только села, немецкие колонии и хутора.

Лошади у Якунина, привычные к дороге, шли хорошо, и мы проделали весь путь, что называется, в одну упряжку. Разумеется, мы все время беседовали о лошадях. Якунин рассказывал о своей жизни в Москве, о тамошних охотниках, беговом обществе с его интригами, страстями и бегами знаменитых рысаков. Все это было мне очень интересно, так как я сам вскоре собирался переехать в Москву, центр коннозаводского дела России. Мало-помалу мы приближались к цели нашего путешествия. Солнце уже стояло высоко, жара была нестерпимая, пыль не давала дышать. Лошади заметно приморились, и мы решили их попоить, а сами закусить. Вскоре лошади вновь крупной рысью понесли нашу коляску по ровной дороге. Сзади что-то застучало. Слышно было, как кто-то едет в фургоне, но едет очень резво. Игнат повернулся и посмотрел назад. «Что там такое?» – спросил Якунин. «Та то Шарт едет на наших кобылах, мабуть до нас, в Максимовку». Через несколько минут нас обогнал, обдав целым облаком пыли, толстый немец, сидевший со своим работником в новом зеленом фургоне. Он управлял парой рыжих лошадей. Якунин только и успел высунуться из экипажа и крикнуть: «Петушки?!» – «Петушки», – послышался ответ немца, и фургон был уже далеко впереди.

Якунин пояснил мне, что это богатый колонист по фамилии Шарт, у него замечательные лошади, а это его любимая пара – кобылы от Петушка, которых он купил у него, Якунина. «Колонисты – большие любители рысистых лошадей, – заключил Якунин, – но они любят грузную, тяжелую вороную лошадь. Ну да теперь привыкли к моим рыжим и раскупают их нарасхват, только уж больно не любят лысых и белоногих, а о пегих так и слышать не хотят».

В Максимовку мы приехали около трех часов пополудни. Имение располагалось в котловине или, как говорят на юге, в балке. Усадьба была большая, но довольно беспорядочно выстроенная: постройки разбросаны на большом расстоянии, почти все из камня-известняка под железом или глинобитные, крытые камышом. Дом небольшой, одноэтажный, с верандами, затененными диким вьющимся виноградом. Сад тоже небольшой, а конюшни обширные. В доме нас встретила пожилая экономка и чмокнула Александра Васильевича в плечико. Николая Васильевича в это время не было дома. К обеду он подъехал, и с ним тот самый Шарт, которого мы встретили в пути. Мы говорили все время о местных интересах, Шарт рассказывал про деревню, но потом разговор сам собою перешел на лошадей.

Дом Якунина был обставлен просто, но хорошо. Мебель в основном ореховая – это было любимое дерево мастеров эпохи Александра II. Даже рамы портретов – из орехового дерева. Большие зеркала украшали гостиную, по стенам висели портреты и две-три недурные картины одесских художников Костанди и Лодыженского. Меня поразило совершенное отсутствие портретов лошадей. В кабинете стоял громадный письменный стол, заваленный бумагами, и было видно, что хозяин проводил за ним много времени; книг почти не было. В общем, дом производил впечатление нежилого. Зимой Якунины жили в Одессе и проводили в деревне лишь лето.

Когда мы направились в конюшню, я просил разрешения сначала познакомиться с расположением и постройками завода и уж затем приступить к осмотру лошадей. Здания конюшен были очень старые и довольно неряшливые. Их возвели еще при отце Якунина. Внутри было чисто, но денники простые, кое-где покосившиеся, много раз переделанные. Было видно, что Якунин не придает никакого значения показной стороне дела. Как во всех старых конюшнях, коридоры оказались неимоверной ширины, по ним можно было свободно проехать в экипаже не только парой, но даже тройкой. Помещение было рассчитано на шестьдесят-семьдесят лошадей, но большинство денников уже пустовало. Выводного зала при заводе не было, выводчика тоже, лошадей выводили наружу конюхи и совершенно не умели их ставить. Якунин иногда сам брал лошадь под уздцы и устанавливал ее. Я пошутил, что он идеальный выводчик, ибо лошади сейчас же повиновались ему. Манеж был очень большой, кирпичный, со столбом посередине, крытый камышом. Посмотрев на этот манеж, я невольно подумал о том, сколько лошадей переломал здесь Якунин. Николай Васильевич, будто прочтя мои мысли, сказал: «Сколько в этом манеже брат перекалечил лошадей, и сказать невозможно!» Александр Васильевич огрызнулся, но обычной ссоры не произошло. Ипподром, идеальный по грунту, полутораверстный, совершенно ровный, был разбит на четверки и восьмушки. Из маточной конюшни главные ворота вели прямо на выгон. Крытых варков не было. Загонов я насчитал два или три. Все было вполне удобно и рационально приспособлено, но примитивно.

Выводка, как это водится в заводах, началась с заводских жеребцов. Первым появился Вар – родной брат Петушка. Он был на три года его старше, но не имел с Петушком ничего общего: это была вороная, густая, довольно грубая и сырая лошадь. Когда-то Вар недурно бежал в Одессе. «Вот этот сырёха во вкусе немцев, держу его в заводе только потому, что дает вороных, густых и таких же сырых, как он сам, лошадей, а немцы их раскупают нарасхват», – сказал Якунин. Шарт добродушно улыбнулся и заявил, что Вар очень хорош.

Строгого показали вторым. Это была очень резвая лошадь, замечательная по себе: вершков четырех росту, масти темно-караковой с подпалинами, густая и вместе с тем сухая, приятно фризистая, глубокая, дельная и породная. Якунин недостаточно ценил Строгого. Между тем жеребец был идеалом городской лошади. И как производитель он стал бы украшением любой заводской конюшни, не исключая