Леван Чхаидзе - Формула шага Страница 3

Последуем же этому совету и вернемся на несколько десятилетий назад. Пусть это будет 1912 год. Николаю Бернштейну всего шестнадцать лет. Он — сын вполне благополучных и весьма уважаемых родителей...

„Кривое зеркало сатиры“

Семейный очаг Александра Николаевича Бернштейна, видного московского врача-психиатра, был огражден незримой стеной, за которую коллеги проникали чрезвычайно редко. Александр Николаевич по гостям ходить не любил и дома почти никого не принимал. Большинство его знакомых — люди по старинной московской традиции гостеприимные и хлебосольные — относились к этой странности профессора с некоторым неодобрением. Почему было так, никто толком понять не мог. И жена у него была милым, добрым человеком, приятным собеседником. И скупостью он не отличался...

Причина столь уединенной жизни была простая: все время без остатка занимали сыновья. С ними было интересно и трудно. Можно было заранее знать, о чем будет вести умные разговоры за вечерним чаем тот или иной коллега, и это было скучно. Догадаться же, что нынче вечером придумают ребята, было совершенно невозможно. Кроме того, профессор выработал свою программу воспитания и следовал ей неукоснительно.

Допустим, сегодня семья собиралась в Большой театр. Александр Николаевич старался кончить все дела пораньше. Застегивая на ходу сюртук, спешил из клиники домой, хотя до начала представления было еще много часов.

Зачем? А чтобы не нарушать одну из семейных традиций. Дома на пюпитре рояля его уже поджидал клавир оперы, в которую они собирались идти сегодня вечером. Отец садился к роялю, семья — вокруг. Клавир проигрывался от начала до конца. В некоторых случаях Александр Николаевич возвращался к местам особенно любимым и даже тихонько исполнял трогавшие его чувства партии.

Лишь только после этого обедали и отправлялись в театр.

В последнее время отец все чаще уступал место у рояля старшему сыну — Николаю, оставаясь сам в роли взыскательного слушателя. Сын свободно и с чувством играл с листа, а недавно исполнил симфонию собственного сочинения. Она называлась «Вешние воды».

Первый труд не блистал оригинальностью. Автор вскоре засунул сочинение в дальний ящик письменного стола, а потом и вообще утерял.

Николай уверял, что тема и название симфонии родились совершенно случайно, после прочтения романа Тургенева. Но отец, уже немолодой человек, прекрасный специалист в области человеческой психики, догадывался, что в душе сына начинают бурлить «вешние воды». Николай и раньше иногда присаживался к роялю, начинал импровизировать. Получалось нечто мрачноватое, в скрябинском духе. Импровизации точно совпадали с неудовлетворительной оценкой по какому-либо из предметов или размолвкой с друзьями. Теперь же Николай грустил у рояля без видимой причины. Подросток превращался в юношу. Через год он окончит гимназию. Что же будет с ним дальше?..

В отцовском кабинете стоял ампирный шкаф красного дерева: память о деде, с книгами деда, который до конца дней своих был профессором физиологии Новороссийского университета, бессменным председателем общества врачей города Одессы. Но к сотням томов медицинской литературы Николай был равнодушен. Его не трогали рассказы о случаях из медицинской практики, которые, по мысли отца, должны были непременно вызвать интерес к профессии врача.

Однако отец в своих попытках привлечь внимание сына к медицине не был навязчив. Считал, что к любому увлечению нужно относиться с равным вниманием и тактом, потому что для юноши это есть поиск самого себя, поиск призвания. Однако выделить у Николая какое-то одно, главное увлечение, которое начало бы подавлять все прочие, пока не мог.

Медведниковская гимназия, в которой учился Николай, была во многих отношениях учебным заведением примечательным. В отличие от других, здесь читался расширенный курс естественных наук и математики. Латынь преподавалась, но древнегреческий был исключен. Вместо него — плюс к французскому и немецкому — учили еще и английскому языку, причем настолько основательно, что старшеклассники свободно читали Шекспира в оригинале.

В иллюстрированном приложении к газете «Русское слово» от 12 февраля 1912 года есть несколько фотографий, посвященных постановке учащимися Медведниковской гимназии комедии древнеримского драматурга Тита Макция Плавта «Менахми» с упоминанием о том, что пролог и третий акт игрались на латинском языке.

На одной из фотографий — Николай Бернштейн в роли лекаря. Трудно сказать сейчас, случайным ли было это совпадение или он взял роль потому, что настоящий лекарь у него был дома постоянно перед глазами. Явно позируя у фотокамеры, он застыл в динамичной и несколько гротескной позе. Наклеенная седая бородка и грим делают его удивительно похожим на того профессора Н. А. Бернштейна, каким он станет лет через сорок...

В заметке, сопровождавшей фотографии, упоминалось о том, что среди зрителей находились ректор и профессора Московского университета. Это существенная деталь к характеристике гимназии. Дело в том, что многие преподаватели были приват-доцентами университета, а некоторые предметы в старших классах вели университетские профессора. Имея учителей такого высокого уровня, можно было увлечься любым предметом.

Николая вдруг захватили физика и математика. Ему мало показалось школьных учебников. Он погрузился в изучение толстенных кирпичей «Курса физики» Хвольсона.

«Так, может быть, старший сын посвятит себя точным наукам?» — размышлял отец.

Однако Хвельсон вдруг откладывался в сторону. В руках у сына оказывались рейсфедер и ручка с чертежным пером. Соблюдая законы перспективы, он вычерчивал какие-то фантастические архитектурные конструкции. На листе возникала то какая-то странная помесь Эйфелевой и Кремлевской башен, то нечто напоминающее модернизированный высотный терем. А на тереме, где-то на высоте четвертого этажа, вывеска: «Работный дом».

Отец недоуменно пожимал плечами:

— Почему у этого архитектурного шедевра столь утилитарное назначение?

Сын посмеивался.

— А во дворце приятнее работать, чем в сарае. Вот, посмотри еще, светлая идея для твоих коллег.

Отец плотнее насаживал пенсне, чтобы повнимательнее рассмотреть, куда еще занесла фантазия сына. Так, что-то похожее на бетонный капонир. У входа на рельсах тележка, точная копия тех, что возят больных в операционную. На «капонире» вывеска: «Зубоврачебный автомат».

— Но кабинет дантиста — это ведь не артиллерийский блиндаж!

— А ты посмотри: то же — в разрезе!

Тут уж тележка внутри капонира. Наружные двери задраены. Больному удрать не удастся. И точно видно: сейчас она еще немного продвинется вперед, нажмет колесом на некое устройство, и тут же придет в действие вся хорошо известная Николаю страшная зубоврачебная техника.

М-да... Вот во что трансформировались попытки увлечь сына медициной — в гротеск, шарж!

Даже сочинения классиков, которые Николай читал запоем, вызывали реакцию парадоксальную. Никакого почтения к корифеям литературы!

Вот он дочитал «В лесах» и «На горах» Мельникова-Печерского. Вслед за этим с отцовского письменного стола исчезает стопка бланков со штампом «Журнал невропатологии и психиатрии». Через несколько дней на вечернее семейное чтение представляется «Роман в 8 частях П. И. Мельникова «На вулканах». «Роман» был напечатан на оборотной стороне бланков. Читал, разумеется, «автор»:

«Говорят, за Волгой вулканы имеются. Верхнее Заволжье — край привольный. Немало промыслов оно в старые годы заезжему немцу показывало. Хочешь — маргуны настругивай, хочешь — отщекрыгу лепи, а не то так синелью кафтаны обшивай на загувецкий манер да к Макарию свези, потому сказано: «Нижегородский мужик — что муки четверик; потряси — рассыплется; помочи — слипнется; поторгуйся — все купит...»

Нужно отдать должное автору пародии: стиль, манера Мельникова-Печерского были подмечены достаточно остро. Особенно его злоупотребление диалектизмами, совершенно непонятными в иных областях России.

Если с письменного стола исчезали бланки «Журнала невропатологии и психиатрии»,— жди от сына очередной «штуки». Так и бывало. Объявлялось:

«Сегодня вечер великих поэтов. Чтец-декламатор — я. Из Шиллера.

Приехал граф к себе домой,Спустили мост, гремят копыта.Вдруг видит — под окном корыто.В корыте кошка — боже мой!

Так доставалось Шиллеру.

— Теперь из Гейне. «В театре»...

Даже великих Шекспира и Толстого не пощадило перо юного нигилиста. «Король Лир» трансформировался в драму «Король Пыщ», а Лев Толстой оказался «автором» рассказа «Много ли человеку сельтерской воды надо».

Литературные пародии отец собирал в папку. Перелистывая их в свободную минуту, размышлял в некотором смятении: откуда в сознании сына появилось это кривое зеркало сатиры, через которое преломляются впечатления о литературе, искусстве? Не трансформируется ли юношеский нигилизм в увлечение крайними идеями? И к какому берегу прибьют сына «вешние воды»?